— Я тоже там бывал, хотя и много зим тому назад, — повысил голос Тангай. — И говорю, что ничего такого уж страшного там нет. Тем более если можно отыскать туда дорогу по подземелью. Разговор со старушками я, так и быть, беру на себя. Зато в случае успеха у нас в руках окажутся такие вопиющие доказательства вранья нынешних правителей, что поднять людей на праведный бунт против замка будет лишь вопросом времени.
Гийс смотрел на собеседника и слушал его бравые речи с жалостью. Так мудрый отец смотрит на безалаберного сына, рвущегося торить собственный путь рядом с заботливо протоптанной тропой, свободной от острых камней, снежных заносов и подлых капканов.
— Кроме старушек, — сказал он, когда Тангай гордо умолк, — в Айтен’гарде много такого, о чем ты даже не догадываешься. Иначе ты едва ли рискнул бы предложить нам отправиться туда, разумеется, если хоть сколько-нибудь дорожишь жизнями этих женщин. — Он кивнул в сторону Гверны и Веллы. — Да и до старушек, как ты их ласково назвал, тебе вряд ли добраться и не свернуть по дороге шею.
— Это ты о чем, приятель? — Тангай побледнел. — Уж не ты ли их защитником заделался?
— Да нет, не я. Там и без меня есть кому за них заступиться. Некоторых девочек с первых дней учат не бояться убивать. Других — правильно и красиво давать жизнь. — Гийс покосился на слушательниц. — Третьих с молодых ногтей обучают ее продлевать. Себе и тем, кому положено. Насколько я знаю, первых послушниц большинство. Они умеют стрелять из луков и арбалетов и владеют мечами, ножами и копьями получше виггеров, знают слабые места на теле человека, а если нужно, то могут приготовить восхитительный яд, который ты не задумываясь примешь из их рук и выпьешь с благодарностью.
— Где-то я все это уже слышал, — хмыкнул Тангай, однако голос его звучал не так вызывающе, как прежде.
Никто не замечал изменений, происходивших в это время с Хейзитом. Не замечал и он сам, судорожно нащупывая ближайшую табуретку и усаживаясь, чтобы опередить подкашивающиеся ноги. Орелия… Его далекая, неведомая, недостижимая любовь! А теперь еще и сестра… Она ведь тоже провела не одну зиму в этой Обители. Чему учили ее? Убивать? Или «давать жизнь», как витиевато выразился Гийс, хотя все поняли, что он имеет в виду? Неужто за ее удивительной, нездешней внешностью все это время скрывалось чудовище? Или, что еще ужаснее, обычная хорена,[16] каких он с возрастом стал все чаще замечать среди обитательниц даже Малого Вайла’туна? Да хоть бы и не обычная! Какая гадость! Почему он не задумывался об этом раньше? Почему нужно было потерять работу, дом и друзей, чтобы услышать не внутренний, давно пробивавшийся к нему голос рассудка, а равнодушные слова вечно невозмутимого любовника сестры? Родной сестры. Нет, этого просто не может быть! Потому что если это так, если хоть что-то из сказанного сегодня — правда, если заговор против ныне здравствующих потомков Дули зрел давно, то… тэвил, то за жизнь Локлана и его малочисленных спутников он не даст и сломанного ногтя. Хейзиту вспомнились глаза Орелии, которыми она смотрела на Локлана в тот последний их разговор в доме Томлина на приеме по случаю, кажется, дня рождения его мерзкого сыночка. Тогда ему показалось, что она по-женски стремится привлечь к себе внимание столь завидного жениха, наследника правящего рода, храброго, красивого, решительного и… угодившего в западню. Он слушал их разговор, слыша лишь то, что позволяла ему услышать жгучая ревность. Бедный Локлан! Она обольщала его и заговаривала ему зубы лишь затем, чтобы втереться в доверие и ступить на один с ним плот. Тэвил! Она могла не знать, что он приходится ей далеким братом. Наверняка не знала. Зато знала наверняка, как с ним расправиться. Любовью. Или ядом. Или острым клинком. Он, Хейзит, все это чувствовал, почти предвидел, но приказывал себе терпеть, считая непозволительным малодушием. Нет, конечно, он ничего не понимал, не слышал в ее неожиданных речах измены. Это сейчас, когда Гийс, сам того не желая, задел больные струны его истомившейся по покою души, Хейзит живо нарисовал в воображении и взгляд Орелии, и изумленную улыбку Локлана, и напряженное лицо Олака, ее отца, и грязные закоулки Айтен’гарда, заваленные сейчас белоснежными сугробами…