Но как только младенцы оказывались по другую сторону прилавка, Гершель умывал руки. Однажды он сказал, что его дело — внешний вид, а все, что внутри, забота родителей. Они получают от него росток, чтобы возделывать и готовить к цветению.
Тосковал ли он по детям, которых отдавал? Мы часто об этом задумывались. У Гершеля не было ни жены, ни собственных детей. Все свое время он посвящал работе и жил в комнатушке позади своей мастерской, совершенно голой, не считая кровати, столика и молитвенника. Он не был стар, хотя по-стариковски горбился и шаркал. Выражение его глаз за толстыми стеклами очков никто не мог прочесть.
Из своей работы он не делал тайны. Он был честен с покупателями, никогда их не надувал: не поил младенцев водой, чтобы сделать тяжелее (как, рассказывают, поступают некоторые мастера по детям). Гершель любого был готов впустить к себе в мастерскую и позволить наблюдать за его работой. В детстве я провел там много часов, глядя на него во все глаза. Приходили и другие мальчишки, а еще девчонка по имени Алина. Там мы чувствовали себя совсем как дома, не то что в других местах.
В мастерской стояла жара, пар столбом. Младенцы были нежными и нуждались в тепле для роста. Первым делом Гершель замешивал тесто. Он разводил порошки и жидкости в большой деревянной лохани, постоянно проверяя густоту состава. Мы не знали, из чего состоит его тесто, и не отваживались спросить, потому что за работой Гершель без умолку распевал молитвы, иногда с закрытыми глазами.
Когда тесто становилось золотисто-розовым и напоминало густотой творог (однажды Гершель позволил нам потрогать тесто, заставив сперва вымыть руки), он принимался его месить. Чудесное было зрелище! Гершель, человек вообще-то хилый, обладал очень мускулистыми руками — недаром он годами месил тесто. Мы любовались кувырканием и танцем теста, тугими канатами мышц мастера, сбегающим по его щекам пЧтом, переглядывались и шептали друг дружке: "Я тоже буду таким, когда вырасту!"
Потом Гершель клал тесто в таз, накрывал его и оставлял подниматься. Когда оно увеличивалось в объеме вдвое, он мял его, заставляя опадать. Так он делал дважды. А потом закатывал рукава, протирал очки и приступал к самому замечательному этапу работы. Своими сильными чуткими руками он начинал придавать тесту форму ребенка, не забывая про молитвы. Он лепил голову, шею, живот и молился о том, чего вылепить не мог: о сердце, рассудке, душе. Он делал руки и ноги, пальчики на руках и на ногах, взбивал щечки. Вскоре перед ним лежало готовое тельце, обсыпанное мукой. Не хватало только ушей: вместо них он оставлял только почки, которым предстояло раскрыться и распуститься при выпекании.