— То есть это как? — удивился Вронский. — Это ж Орляка уволили!
— Да, все верно, — подтвердил Совчук, устраиваясь на насесте. — Он же, дурак, фамилию когда менял, кому надо не сунул, чтобы Арам старую не продиктовали. Фамилийка-то жены! Да еще выдавалась за птичью. Орляк — это же разновидность папоротника. Съедобного. Закусон, кстати, бесподобный. Дятлы достучались, и привет…
— Твари, — безнадежно сказал Вронский.
— Эт-то все пустяки, — изрек Совчук. — Вот когда летишь по пятому, тогда уж шандец. У тебя как, нормально?..
Вронский уже открыл было рот, чтобы сказать "Конечно, нет", но вдруг шумно сглотнул. Что-то любопытен стал дедушка нашей орнитолингвистики. Ведь знает, кажется, что таких вопросов не задают.
— Вполне, — сказал он. — Ты же помнишь, я рыбок разводил.
— А-аа, точно, — обрадовался Совчук, начиная спускаться с насеста. — Ты ж был краса и гордость нашей аквариумистики! Гулька тогда вроде тоже на рыб перешла?
— Нет, — сказал Вронский. — Птичница, как мы. Тебе ли не знать. И вообще ты извини, у меня тут еще куча всякого свиста, а Страусиха вот-вот прискачет…
— Не смею, не смею, — пропыхтел Совчук, направляясь к двери. На пороге он обернулся и прищуренным глазом смерил вольер. — Ты бы насест хоть белилами побрызгал, что ли. Вот увидишь, она к тебе сразу меньше придираться станет! Хочешь, сведу тебя с декоратором, он тебе его под натуральное гуано распишет?
— Кайф, — сказал Вронский. — А духов таких нет, чтоб и запах был натуральный?
* * *
Осень всегда приносила ему что-то вроде умиротворения. Некоторые классики утверждали, что с каждой осенью они расцветают вновь. Расцветать Вронскому пока не особенно требовалось; но яркое холодное небо, сладковатая прель осыпавшегося листа, замедленный шаг дня как-то утешали.
Далекие тоскливые вопли долетели из синевы. Он задрал голову, силясь высмотреть колеблющийся пунктир за редкими облаками.
Перелетали на юг теперь все больше натуралы; Птицы летали когда им вздумается и даже начинали втихую пользоваться самолетами — но именно втихую. Совы этого не одобряли.
Ничего не разглядев, он потер глаза и свернул с Журавлевской на ГолубьМира. По дороге стояли лотки с книгами, но он и смотреть не стал: и без того было известно, что там выставлено — "Песнь о Буревестнике", "Чайка по имени Джонатан Ливингстон", "Соловей", "Великое яйцо", "Суд птиц" и так далее… На личные библиотеки покушений не было, хотя явно шло к тому.
Он едва не столкнулся с парой пьяных девок, тащившихся куда-то со здоровенным и тоже пьяным Страусом. Клюв и лицевые перья у него был в помаде — лиловой и оранжевой. Любопытно, как это у них осуществляются межвидовые контакты… Хотя если Страуса засекут свои, ему ой как не поздоровится.