— Вы хотели меня видеть?
Гримонд поднял голову:
— Пришли, наконец? Итак. Пропал человек. Некий Джордж Хельзингер. Доктор Хельзингер. Элис запросила папку с его делом. Ознакомьтесь с ним, а затем садитесь на ближайший поезд до Кембриджа.
— До Кембриджа?
— До Кембриджа. Холодный город на краю Болот.[5]
— Я знаю Кембридж. Учился там в университете. Но зачем туда ехать?
— Потому что пропавший человек — один из тамошних научных сотрудников.
— О Боже. Важный?
— Разве я стал бы вникать во все эти хлопоты, будь он не важен? Один из наших светил. Ученый-ядерщик. Работал над атомной бомбой в Лос-Аламосе. Посвящен во все тонкости и секреты. И я готов поставить последний шиллинг, что сейчас он уже на полпути к Москве.
— В таком случае, зачем мне ехать в Кембридж?
— Навести справки. Поговорить с его коллегами, с квартирной хозяйкой, выяснить, над чем в последнее время работал, не был ли в угнетенном настроении, каковы его политические взгляды. Как будто я и без того их не знаю… Хельзингер окажется красным, как и вся эта братия.
— Когда выяснилось, что доктор исчез?
— Вчера, после того как я заметил, что физик внесен в список на получение творческого отпуска. Шестимесячное освобождение от работы в лаборатории — с какой стати, я вас спрашиваю? Никто не предоставляет нам шестимесячных оплачиваемых отпусков. Я навел справки с целью выяснить, где Хельзингер проводит это время, и оказалось, что никто не знает. Никаких командировок в иностранные университеты, как у них, извольте видеть, практикуется, — устраивают себе увеселительную поездку в Америку, Францию или куда-то еще, где могут бездельничать за счет налогоплательщиков. «Свободное время для размышлений» — вот и все, что могли мне сказать эти идиоты, с которыми он работает.
— А нам точно известно, что доктор отбыл за границу?
— Сказал квартирной хозяйке, что едет на континент и не знает, когда вернется. Сбежал, будьте уверены.
— Мы отследили маршрут его передвижений?
— Занимаемся этим сейчас, проверяем аэропорты и паромы. Но след окажется старым — Хельзингер исчез позавчера. Уехал совсем, переметнулся — тут нет сомнений. Теперь неприятностей не оберешься, помяните мое слово.
Сердце Марджори наполнилось радостью, когда старинное такси, пропитавшееся запахом ужасных старых французских сигарет, загромыхало по булыжным мостовым. Париж был жив; Париж возродился; горестные, мучительные времена оккупации остались в прошлом, стали не более чем воспоминанием, пусть даже и ярким, для человека такого возраста, как Марджори, которая слишком хорошо помнила войну и горе падения Франции. Дома были все еще обшарпанными, со старой краской и осыпающейся штукатуркой, дороги неровными, тротуары — потрескавшимися и деформированными, но за всем этим все равно безошибочно угадывалась энергия и неутоленная жажда жизни города.