Желтый прямоугольник света, разрезанный на части оконным переплетом, падал с улицы Белинского, от углового фонаря, прямо на картину Белкина, которая горела в затемненной комнате с новой, странной, почти трехмерной яркостью. Невольно покосившись в ее сторону, Суханов с удивлением отметил, что по спине Леды больше не льются длинные черные пряди: теперь у озера сидела блондинка с короткой стрижкой, аккуратной волной обрамлявшей изящный затылок. На звук его шагов она обернулась, и он вздрогнул, узнав в ней Нину. Увитая сладкими, порочными ароматами лилий, обласканная ленивым плесканием волн, в свои пятьдесят два года все еще прекрасная, все еще сияющая, восхитительно зрелая Леда поджидала своего пернатого бога.
Суханова она не узнала и равнодушно перевела взгляд к невидимому горизонту, на котором вот-вот, через пару быстрых мазков, должен был появиться белый вопросительный знак лебединой шеи. Застыв посреди кабинета в нелепой гороховой пижаме, Анатолий Павлович вмиг себя почувствовал беспомощным и старым и, не в силах отвернуться, с ужасом ждал сцены неминуемого божественного обольщения — но нечто иное произошло у него на глазах. По Нининому телу пробежала дрожь, оно стало бледнее лунного света, а из спины ее проросла пара великолепных лебяжьих крыльев. Ослепительно сверкнув белизной, она поднялась на ноги, и в тот же миг ему послышался сзади, у окна, какой-то шорох. Стремительно повернувшись, он ощутил было полное смятение — и вдруг все понял.
Картина, висевшая на стене, была вовсе не картиной, а всего лишь зеркалом, в раму которого точно вписывалось отражение окна; а там, на подоконнике, в нескольких шагах от него, стояла настоящая Нина, крылатая и нагая, и осторожно пробовала температуру неба кончиком большого пальца ноги — такое знакомое, такое милое его сердцу движение (она не любила холодную воду). Со сдавленным воплем он ринулся к ней, чтобы предотвратить, остановить, поймать… Он опоздал. Со свойственной лишь ей небрежной грацией она уже плыла в черное свечение ночи, и только одинокое перо, медленно кружась, опускалось на пол, — и хотя он хотел кричать, протестовать, молить, слова покинули его, все до единого, и безмолвно, зная, что она никогда не вернется, он смотрел, как она летит все дальше и дальше, тая среди холодных звезд над былинным градом Москвой…
Когда она окончательно скрылась из виду, он в отчаянии рухнул в кресло. Из-под абажура краем бронзового глаза сочувственно смотрел вздыбленный Пегас; вдруг он широко разинул пасть и громко, раскатисто заржал оперным басом: