Любопытно. И малопонятно.
– В-третьих, по биографии Евгения – сирота.
– Неужели…
– Да. Воспитывалась в детском доме номер пять города Зареченска. К нам переехала в начале девяностых.
– И открыла модельное агентство.
– Именно. Ей повезло. Говорят, у дамочки нюх на красоток. И хватка бульдожья. А еще у нее фотограф был… гениальный… – Вась-Вася сделал выразительную паузу. – Который приходился нашей дамочке родным братом. А теперь пряники закончились.
– В каком смысле?
– В прямом, Дашунь. Официально Дмитрий Гришко находится на излечении. Депрессия у него. Глубокая. Черная. Творческим кризисом вызванная. И сидит он в швейцарском закрытом пансионате в окружении гор и дипломированных психоаналитиков. Теоретически.
– Кольцо! – Дашка сказала и поняла, что все становится на свои места. – Послушай. Адам говорил про кольцо. Обручальное кольцо Всеславы! Она его получила от нашего фотографа. И дергалась потому, что он сам был ее пациентом. Не полным шизиком, конечно. Думаю, она считала, что у него действительно депрессия. Была и прошла. Только шашни с пациентами водить все равно неэтично. Да и сомненьица появлялись. А как сомненьица в вопросы облекла, так он ее и спровадил в лучший из миров.
– Допустим. Только где нам его искать.
– Не «где», а «как». Я знаю.
Он с ходу понял, и Артем тоже. Ответили хором:
– Нет.
Утро наступило рано. Выползло солнце, плеснуло красным, жидким, ртутным. Заорал одичавший петух, и по команде его угомонилась крысиная возня.
В дом лучи проникали сквозь крупные щели между бревнами. Наблюдатель сам вытаскивал из них старый мох, поддевая слежавшиеся комки ножом. Теперь щели походили на беззубые рты, и слюной в них блестела стылая утренняя роса. Сквозь разбитое стекло тянуло сквозняком.
Женечка, наверное, проснулась, пусть ей и не увидеть солнца, и теперь хронометр в бедной ее голове отсчитывает секунды и минуты, отмеряя оставшуюся жизнь, заставляя гадать, когда же наступит та критическая точка.
Скоро.
Она не будет мучиться. Она просто уснет. Но сначала – дело.
Инструмент лежал там, где он его спрятал, – в жерловине печки.
Метла. Совок. Плотная черная ткань. И не менее плотная – белая. Десяток зеркал. И моток проволоки.
– Ты права, Всеслава, – сказал он, сделав первый мазок. Метла-кисть подняла облако пыли, которое с каждым новым взмахом разрасталось. – Я тебя не любил. Я видел в тебе средство. Инструмент. Ты говоришь, что я должен отпустить ее? Но я не хочу. Я не понимаю, почему вы все настолько слабы?
Крыса – вероятно, та самая, следившая за ним ночью – выбралась из норы и, вскарабкавшись на печь, уселась. Она смотрела и слушала, поводя розетками ушей, и длинный хвост ее теперь висел неподвижно.