Ты писал свои письма мне, взывая к прошлой Эвелине. Она же повзрослела и поняла, каким ты был на самом деле. Вечный мечтатель, странник, бредущий за звездой, что видна лишь ему одному. Эта звезда привела тебя в бездну, но и тогда оставалась надежда. И не понимаю я, отчего ты, пусть и обезумев от страха, предпочел бегство в дикий край возвращению домой. Неужели так боялся увидеть меня? Джорджа? Семью? Конечно, ведь явь разрушила бы мечтания.
Но как бы ни было, мне горько было услышать, что тебя больше нет.
Этот юноша, появившийся в нашем доме, до того похож на тебя, что мне становится страшно. Вместе с тем, вглядываясь в его черты, я вижу ту, другую женщину, его мать, которая заняла мое место в твоем сердце. От нее у Патрика темные волосы и узковатые, разнесенные к вискам глаза, смуглая кожа и длинные тонкие пальцы. Они внушили мне отвращение.
И то, как мальчик сжимал письмо, явно не желая расставаться с ним. И то, как он смотрел на меня – с недоверием и страхом, будто ждал, что я ударю. И голос его – твой голос, казавшийся забытым. И этот ужасный акцент – все смущало и пугало меня.
Да и продолжает пугать.
Он пришел после полудня и, судя по запыленной одежде, которая была изрядно поношена и весьма проста, шел пешком.
– Здравствуйте, – сказал он. – У меня письмо для Эвелины Фицжеральд.
И отказался письмо отдавать. Его отвели на кухню, приняв за чьего-то слугу, и велели ждать. Он ждал. В отличие от тебя, Джордж, этот мальчик терпелив. Когда же я спустилась, еще не зная, с чем столкнусь, он приветствовал меня поклоном.
– Отец часто о вас говорил, – сказал он и вытащил конверт.
Тогда-то я и узнала его, точнее – тебя в нем. Тогда-то и испытала одновременно и всепоглощающий ужас, и безумную ревность: как ты посмел прислать его?
Он же просто держал письмо и ждал.
– Как тебя зовут? – спросила я, не в силах прикоснуться к этому не слишком чистому листу бумаги.
– Патрик, мэм.
– Пойдем со мной, Патрик.
Я все-таки взяла письмо, уже предвидя, что именно прочту в нем.
Мы поднялись наверх. Он ступал бесшумно, будто бы был не человеком, а духом из тех, которых вызывают спиритуалы, выспрашивая о днях минувших.
– Ты прибыл из Америки?
– Да, мэм.
– И давно?
– Две недели тому назад, мэм.
Он разговаривал со мной, глядя на собственные сапоги. Надо сказать, что были они грязны и страшны, и подходили больше какому-нибудь конюху, а не юному – а Патрик был весьма и весьма юн – джентльмену.
– Простите, мэм, – мое молчание он воспринял как упрек. – Я шел так быстро, как мог.
В тот миг сердце мое пронзила игла жалости и стыда: как смела я упрекать этого мальчика? Винить его в чем-то?