Мои опасения сбылись. Джордж, прослышав о появлении кузена, бросил свои «неотложные» дела и явился в дом, требуя объяснений. Конечно же, я ничего не стала объяснять, но напомнила о сыновнем долге, почтительности и манерах, каковые пристало иметь джентльмену.
Порой мне кажется, что этот человек, нервозный и несдержанный в выражениях, не является моим сыном. Его лицо – лицо моего супруга. От него же он унаследовал некоторую рыхлость телосложения, каковую стремится изжить, ежедневно делая упражнения по системе доктора Лаутера и совершая длительные – по пятнадцать-двадцать миль – прогулки.
– Матушка, – как-то сказал он мне, – поверьте, что никогда в жизни я не уподоблюсь своему отцу в последние годы его жизни.
Тогда меня до глубины души поразило презрение, звучавшее в его словах, будто бы речь шла не о родном отце, который был весьма болен и много страдал от подагры, но о человеке незнакомом и, несомненно, презренном.
Его слова привели к ссоре, и Джордж покинул дом, пребывая в состоянии гнева. Он не писал мне, а я воздерживалась от писем ему, молясь, чтобы Господь смирил его гордыню.
И вот мой сын вернулся. Он выглядел как джентльмен, и я бы сказала, что джентльмен состоятельный. Его модная одежда была роскошна, а часы на золотой цепочке – просто-таки великолепны, как и запонки, и кольца, и многое иное, чего я прежде не видела.
– В Лондоне иначе нельзя, – пояснил он, целуя мою руку. – Иначе, матушка, никто не пожелает иметь с тобой дело.
Как мне хотелось ему верить!
– И где же этот мой родственник? – спросил Джордж. Мне не осталось ничего, кроме как представить ему Патрика, надеясь, что Джордж все-таки не настолько груб, чтобы оскорбить гостя.
В Патрике я не сомневалась: его врожденная тактичность искупала неловкие манеры.
– Значит, ты – мой кузен? – Джордж отступил, разглядывая Патрика с выражением величайшего любопытства. – И ты жил в Америке? Поговаривают, что там одни дикари и индейцы.
– Да, сэр, – ответил Патрик, по привычке глядя в пол. Он редко осмеливался поднимать взгляд, словно опасаясь, что это будет воспринято как величайшая дерзость, и всякий раз, когда ему все же приходилось смотреть на кого-то, он смущался и краснел.
Надо сказать, что за прошедшие дни я привязалась к этому мальчику. Его робость, его стремление угодить, в котором не было ничего от низкой услужливости, нашли отклик в моей душе.