Однако я твердо знаю — нет, не протерты.
Не протерты, а промяты — Господи, какие же тяжести надо было в себе носить, чтобы вот так прогнулся камень!
Дверь на втором этаже приветствовала нас — узкой полоской света.
Это все Музыка… Он, как и большинство барачных людей, пользуется черной лестницей. И часто забывает закрывать дверь.
Наверное, Музыка опять был со своей "старушкой" мандолиной на рынке, и ребята во фруктовых рядах ему налили.
За его дверью журчала мандолина.
– Это твой сосед? — она прислушивалась, склонив голову на бок.
– Можно считать, кровный брат…
Да, мы были братья — в нашем старом добром небе.
– Что он играет?
– Да ничего он не играет… Он просто — ждет.
– Ждет? — она вопросительно изогнула красивую бровь.
– Ну да… Когда с потухшей елки тихо спрыгнет ангел желтый. Спрыгнет, погладит по голове и скажет:
"Маэстро! Вы устали, вы больны… Говорят, что вы в притонах по ночам поете танго… Даже в нашем добром небе были все удивлены!" — вот что скажет…
– Это, кажется, стихи?
– Нет.
Стихи вмерзли в бумагу, но разве можно уложить в белый лист все это: тонкие, полупрозрачные руки, матовое лицо в темном пространстве сцены, где в углу, невидимый, тихо стонет рояль аккомпаниатора? И уложить это-особое-течение фразы, слегка подточенной изысканной картавостью… Нет, Вертинский и бумага плохо между собой ладят.
Я кивком указал на дверь: нам туда.
– Свет зажги! — потребовала она.
Я зажег.
Она стояла в центре комнаты, смотрела на меня в упор — и опять, как совсем недавно в машине, на губах ее созревала лисья улыбка… Однако эта улыбка и этот взгляд существовали совершенно самостоятельно, автономно — от ее змеиных телодвижений; от вялого сползания со спинки стула ее твидовой змеиной кожи; от легкого покачивания бедер, понуждающих юбку к медленному стеканию вниз, на пол; и от короткого, как видно, хорошо оттренированного шажка вперед — через твидовый же круг, мягко обволакивающий щиколотки.
– Тебе надо повесить зеркало на потолок, вот тут, прямо над нами, — заметила она после, когда мы лежали и тупо смотрели в потолок.
– Еще чего!..
В самом деле — еще и видеть эти сцены, еще и участвовать в высоких играх отражений, бурлящих в потолочной плоскости — не слишком ли?
– Это было неплохо, ведь так? — она мягко наваливалась на подпорку локтя, заглядывала мне в лицо. Я что-то невразумительное промычал в ответ. Если во мне после и сохранялись остатки голоса, то они имели не прочное, на жесткий артикуляционный каркас нанизанное, качество человеческой речи, а представляли собой некую густую сжиженную материю звука.