— Выходит, ты имел счастье оказаться на кого-то похожим?
Выходит, так, и бедный Боренька, перешептываясь с Мальвиной на пороге салона и то и дело постреливая в мою сторону характерным взглядом ваятеля, прикидывал про себя, удастся ли ему из грубого и неотесанного материала моей дремучей — еще бы, после отдыха в Казантипе! — физиономии восстановить черты и формы какого-то неведомого мне оригинала.
— Знаешь, напоследок он попросил меня надуть щеки.
— Надуть щеки? Зачем?
Наверное, с надутыми щеками я в полной мере отвечал чертам оригинала, облик которого был Бореньке конечно же хорошо знаком, — скорее всего, именно за это знание он и поплатился тем, что ему свернули шею в Строгино, как цыпленку, и сделал это, возможно, именно тот профессионал, из-за которого Отар носит теперь кромешно черные очки: «Ек-королек, как бы этот парень ласты не склеил!»
— Это ж надо быть такой дубиной, а, Отар?
Вместо ответа он плеснул мне в рюмку еще одну дозу.
Таким дубиной, чтобы дать себя обрядить в дорогом бутике ну в точности в тот наряд, какой описывал мне Малек, рассказывая о встрече на Лазурном берегу с мужем этой Валерии — таков этот стиль, просто, но дорого! — а потом точной его копией до ночи слоняться по разным публичным злачным местам, битком набитым ее знакомыми. Настолько точной, — уж Боря постарался! — что даже фейс-контроль в закрытом клубе никак не отозвался на мое появление в тесном проходном шлюзе напротив сканера, а Маль-вина, едва я миновал контроль, испустила вздох облегчения — настолько искренний, что перемена в ее напряженном, вздернутом настроении не ускользнула от моего расслабленного внимания.
— Она просто предъявляла меня обществу, понимаешь?
— Еще коньяка?
— Нет. Теперь хватит. И так все ясно.
Во всяком случае, то ясно, что разрывной каштан, чпокнувший в стекло как раз в тот момент, когда мы предавались любовным утехам на черной лестнице кабака, должен был улечься не в ее красивый лоб, как я подумал, а в мой, не слишком, наверное, красивый и уже проточенный глубокой бороздой морщины, разлетом изогнутых крыльев походившей на чайку, золотящуюся в мхатовском занавесе.
Оставался простой вопрос: зачем и почему?
— Слушай, Паша, это не жизнь, а просто сказка… Дорогие рестораны, роскошные женщины, любовные утехи на лестнице…
— О-фе-ли-я, — внятно и врастяжку вдруг произнес я.
— Ну, знаешь ли, — мягко улыбнулся Отар. — И шекспировские страсти туда же?
— Да нет. Просто в ее жилах течет немного армянской крови.
Я лишний раз поразился свойствам растительной памяти, механизм которой подвешен, точно на тонких путах паучьей паутины, на невесомых и смутных, почти невидимых нитях случайных ассоциаций: тот гневливый дядечка, что на пикнике издалека тыкал в меня пальцем, жарко полемизируя с Мальвиной, был армянином. И он походя бросил мне эту фразу: «Сегодня суббота. А в понедельник материалы аудиторской проверки лягут на стол шефа».