Через несколько вдохов-выдохов она продолжает, как во сне: «Семь с лишним лет назад, как раз перед тем как ты пришел с войны, я пошла на рынок с твоей матерью. Я остановилась у лотка торговца нижним бельем. Знакомый голос зазвенел у меня в ушах. Я обернулась. И вдруг вижу тетю! В то мгновение я всерьез была уверена, что мне это пригрезилось. Но нет, это правда была она. Я окликнула ее по имени, но она сделала вид, что ее зовут не так, что она не знакома со мной. Да только я-то уже не сомневалась. Моя кровь подсказала мне, что это она. Тогда я отстала от твоей матери, вроде как потеряла ее в толпе. И пошла следом за тетей. Ни на шаг не отставала от нее до самого ее жилища. И окликнула ее перед самой дверью. Она разрыдалась. Принялась меня обнимать, повела к себе. Она тогда жила в публичном доме». Женщина умолкает, она сидит молча, пока муж за зеленой занавеской вдыхает и выдыхает несколько раз. Как и она.
В городе снова стреляют. Вдалеке, поблизости, единичными выстрелами.
В комнате все утопает во мраке.
Сказав «я хочу есть», она встает и на ощупь выходит в коридор, потом на кухню поискать чего-нибудь съестного. Первым делом зажигает лампу, которая освещает часть коридора, отбрасывая в комнату слабый отблеск. Потом, звякнув дверцами стенных шкафов, возвращается. В одной руке у нее явно долго лежавшая краюха черствого хлеба и луковица, в другой — ветрозащитная лампа. Усаживается на обычное место рядом с мужем, возле зеленой занавески, которую она отдергивает, чтобы в мертвенном свете лампы убедиться, что ее сингэ сабур еще не прорвало. Нет. Сидит как сидел. Нерушимым монолитом. Глаза открыты. Даже с трубкой капельницы, высовывающейся из жалобно приоткрытого рта, у него насмешливый вид. Непостижимо, но его грудь по-прежнему разбухает и сдувается в том же ритме, что и прежде.
«И сейчас меня приютила эта самая тетя. Она любит моих детей. И малышки ее любят. Вот поэтому у меня теперь меньше забот». Она очищает луковицу от кожуры. «Она рассказывает им много всяких сказок… как раньше. Я ведь тоже выросла на ее сказках». Кладет одну луковичную чешуйку на краешек хлеба и запихивает себе в рот. Ее нежный голос то и дело прерывается хрустом засохшего хлеба: «Однажды вечером она хотела рассказать особенную сказку, которую нам рассказывала ее мать. Я умолила ее не делать этого при моих девочках. Это очень страшная сказка. Жестокая. Но силы она магической! Мои малышки еще слишком маленькие, чтобы понять такое». Она отпивает глоток воды из стакана, который принесла, чтобы умыть мужа.