– Если я правильно угадываю, что вы готовите, то думаю, что за это может заплатить только герцог де-Бар.
– Ты не ошибаешься, приятель, и теперь дело идет о герцоге… что не мешает герцогу де-Бару быть одною из колонн твоего уважаемого дома, не забывай этого.
– Ах! Если бы он не принадлежал к придворной партии.
– Что же?
– Я не боялся и не совестился бы.
– Но сегодня речь идет не о нем.
– Герцог де-Бар в партии Мазарини, и вы рискуете, что вас будет осаждать в моем доме партия принцев или парламента, и мои бедные стены, моя хорошая мебель, мои тарелки, мои блюда, мои вина поплатятся за это.
– Ты будешь щедро вознагражден, обещаю тебе это.
– Увы! Любезный мосье Ле-Мофф, я не могу полагаться на ваше слово, хотя верю вашей чести.
– Что ты хочешь сказать?
– Что я не принадлежу ни к партии Фронды, ни к партии принцев и что моя холодность, благоприятная моим интересам теперь, впоследствии, может быть, будет считаться неловкостью.
– Ты рассуждаешь довольно хорошо, друг: то, что неловкость в тебе, человеке оседлом в Париже, то ловкость в Ле-Моффе, который предоставил тебе свободу расставлять свою палатку во всех лагерях, смотря по обстоятельствам.
– Все обойдется, я надеюсь.
Они воротились в общую залу, и трактирщик очень удивился, что число товарищей его клиента более чем удвоилось в их отсутствие.
Двадцать человек, вооруженных с ног до головы и в такой же беспорядочной одежде, как и первые, заняли места около столов. Служанка подавала им вина, они без церемонии разбудили ее, а эта красивая толстая девушка не заставила себя просить.
Ле-Мофф был человек лет тридцати пяти, высокий ростом и суровый лицом, один из тех сынов Бретани, которые удивляют свет зрелищем своих подвигов или которые, сбившись с прямого пути, ужасают свет шумом своих злодеяний. Теперь Ле-Мофф был на жалованье тех, кто желал его нанять – на день, на час, на удар. Он влачил за своей длинной рапирой свору бандитов, не знавших ни веры, ни закона, тем более страшных, что в эпоху смут и беспорядков полиция была ничтожна.
Когда Ле-Мофф появился в зале, как бы по волшебству воцарилось молчание.
– О! – сказал Ле-Мофф, нахмурив брови, – о капитане говорили дурно.
Никто не ответил, но головы наклонились к столам, и несколько стаканов было опорожнено для вида.
– Скажите, что у вас на сердце? – продолжал Ле-Мофф. – Не стесняйтесь, вы знаете, что я добрый малый.
– Мы хотим вступить в службу к кому-нибудь, – сказал один, приподнимая голову.
– Нам надоело шататься там и сям, не знать никогда, куда мы идем.
– Да, – продолжали все хором, – вот чего мы хотим.