Несколько невозможных ответов проносятся в голове у Боба. «Я тебе не пудель, чтобы по команде прыгать через палочку», «Хорошо, я сыграю, а ты станцуй стриптиз», «Верни скрипку, я пойду отсюда», «Алексей Львович, уймите свою подругу». Мысленно сосчитав до десяти, он произносит:
— Я очень устал после концерта. И выпил. Сыграю в другой раз, хорошо?
Но Константинов смотрит на него недобрым взглядом.
— Да ладно, Боб, что тебе стоит? Какую-нибудь короткую пьесу. Здесь же не Карнеги-холл, в самом деле, все свои.
— Ну пожалуйста. — Анечка молитвенно складывает холеные ручки, на которых ни одного кольца: подруга Константинова презирает ювелирку, самое дорогое украшение в этом подвале — она сама. Скрипка при этом покоится у нее на коленях, так что Иванов болезненно морщится, предчувствуя падение инструмента.
В довершение всего Иноземцев больно пинает Боба под столом, стараясь, чтобы Константинов заметил это его движение.
Боб принимает скрипку из Анечкиных рук и идет к маленькой сцене. В клубе они не одни, и из разных углов раздаются одобрительные хлопки. Спонтанные музыкальные номера здесь — обычное дело. «А и сыграю, черт с ними», — решает Боб, справившись, опять же путем внутреннего счета до десяти, с желанием бодро исполнить «до-ре-ми-до-ре-до» — музыкальный эквивалент «а пошел ты…». Сегодня его день, и, оказавшись на сцене, он уже не чувствует ни усталости, ни унижения, поднимает смычок и в порыве бесшабашной смелости выдает четвертую часть «Дьявольских трелей» Тартини. В последний раз он играл эту вещь на выпускном концерте в консерватории, но уже через минуту чувствует, что каждая нота въелась ему в память и он ни разу не ошибется. Акустика в подвале совсем не подходит для скрипки — здесь она прямо-таки ревет, хотя инструмент Боба вообще-то не очень громкий. В воздухе разве что не пахнет серой. Сатанинские аккорды вырываются из-под смычка автоматной очередью, отскакивают рикошетом от стен — Бобу кажется, что вместе с кусками отстреленной штукатурки, — так что пора гостям прятаться под столы. Чтобы завершить лучший вечер в жизни скрипача Боба Иванова, эти две с половиной минуты — да, увлекшись, он бешено задрал темп — были просто необходимы. Когда он опускает скрипку, никто не аплодирует, и он, ссутулившись, возвращается на место, заворачивает своего «страдивари» в платок и убирает в футляр.
Иноземцев сидит бледный в цвет стен, все же не пострадавших от артиллерийского натиска Иванова: первая скрипка знает, что так ему не сыграть никогда. Дорфман и Чернецов, парни не завистливые, вытаращились на товарища, приоткрыв рты.