Покурив во внутреннем дворике театра, они вышли на Садовое кольцо. Поначалу Юрий Федорович никак не решался прервать затянувшееся молчание, искоса поглядывая на отрешенного Высоцкого. Но не удержался:
– Володь, убей, не понимаю, как ты настолько быстро врос в Свидригайлова?..
– Да просто в каждом, кого бы ты ни играл, нужно найти его самое больное место, ощутить его боль. Все остальное – над этим. Со Свидригайловым точно так же, – после паузы сказал Высоцкий. – …Помню, в школе, как-то во время переменки, у нас зашел спор: что слабо сделать, что не слабо… Кто-то сдуру ляпнул: «А слабо воткнуть кому-нибудь перышко в глаз?..» Подозвал пацана-младшеклассника, взял перо – раз! – и воткнул… Как будто в меня воткнули, понимаешь… Почувствовал боль – всё… Ну ладно, идем на плаху, что ли? Там Петрович уже, наверное, лютует…
Вернувшись в зрительный зал, Карякин на правах автора инсценировки занял свое место неподалеку от рабочего столика Любимова в проходе. На сцене роковой Свидригайлов искушал своими гнусными предложениями Дунечку. Главный режиссер профессионально корректировал его «технику сексуальных домогательств»:
– Володя, расстегни ей платье – должно быть открыто полгруди… Так… Потом спокойно переходи в линию бедра… Спокойно обнимай ей ноги… Вот-вот… И задирай юбку. Лезь под юбку… Подождите. Тут нужно технику отработать… Володя, смотри, как надо… Нина, застегивай, застегивай платье, грудь убирай. Поджимай ноги под себя и толкай!..
В зале хихикали. Дунечка, вернее, Нина Шацкая послушно следовала рекомендациям «шефа». А Высоцкий жаловался: «Как она меня шарахнула…»
Карякин наблюдал забавное сценическое действо, а мысли его были далеко. Он вспоминал свои ощущения той самой боли, о которой говорил Высоцкий. Боли не физической – душевной. Стремясь, не дай бог, упустить зыбкие, ускользающие впечатления, пытался зашифровать свои мучения в записной книжке: «…никогда не забуду ту ночь, чудовищную ночь в моей жизни… Фантастическую, утопическую. Я читаю: «Вся история была ничем иным, как историей классовой борьбы…», и вдруг мне, дураку, в этом хаосе… Когда лежит бумажка, а на бумажке – железные опилки (точнее – в моей башке) и каша без магнита. Представляете, когда под бумажкой магнит, он выстраивает силовые линии? И вдруг все у меня встало на место после чтения коммунистического манифеста: «Ну, теперь все стало ясно!»… Этот укол, я получил его… И корабль поплыл не туда из-за этого бруска коммунистического. Сразу началось раздвоение…»
Давным-давно, в прошлой своей жизни, юный сибиряк Юра Карякин был пламенным и искренним марксистом. Внук героя Русско-японской войны, георгиевского кавалера и недобитого кулака после школы стал студентом, а потом и аспирантом философского факультета МГУ. Но там схлестнулся или, как он выразился, «втемяшился» в борьбу со своим научным руководителем, стукачом-профессионалом. Матерый философ по злобе бросил в лицо своему соискателю узловую фразу: «Годом раньше быть бы тебе лагерной пылью». Эти слова, считал Карякин, помогли ему начать чуть-чуть становиться человеком…