— Думаете, я дорожу жизнью? Вздор! Разве я не взял от нее все возможное и невозможное?
Игорь Северянин поместил Байрона в свой цикл «Медальоны»:
Не только тех он понял сущность стран,
Где он искал — вселенец — Человека,
Не только своего не принял века —
Всех, — требовательный, как Дон Жуан.
Британец, сам клеймящий англичан,
За грека биться, презирая грека,
Решил, поняв, что наилучший лекарь
От жизни — смерть, и стал на грани ран.
Среди аристократок и торговок
Искал внутри хорошеньких головок
Того, что делает людей людьми.
Но женщины для песнопевца воли
Объединились вплоть до Гвиччиоли
В угрозу леди Лэмб: «Remember me».
(1927)
Лорда Байрона хоронили как воина. Гроб был покрыт черным плащом, на крышке лежали шлем, меч и лавровый венок.
Вот и все, пожалуй, о Байроне — поэте-воине, если, конечно, рассказывать коротко. Но он обладал еще и способностью аналитически мыслить, а этой чертой обладают далеко не все поэты и практически никто из воинов.
В дневнике Байрона от 28 января 1821 года есть приписка, имеющая подзаголовок «Еще одна мысль». Интересно с ней познакомиться. Вот она:
«Отчего на вершине всех человеческих стремлений и успехов светских, общественных, любовных, честолюбивых и даже стяжательских — примешиваются некоторое сомнение и печаль — страх перед грядущим — сомнение в настоящем — воспоминания о прошлом, заставляющие предугадывать будущее? (Лучший из предсказателей Будущего — это Прошедшее.) Отчего все это? Не ведаю. Быть может, потому, что на вершине мы более всего подвержены головокружению и что с большой высоты падать страшнее — чем выше, тем ужаснее и величественнее. Мне кажется поэтому, что страх отчасти относится к ощущениям приятным; Надежда, во всяком случае, к ним относится; а разве бывает Надежда без примеси страха где-то в глубине? А что может быть сладостнее Надежды? И если бы не Надежда, где было бы будущее? — в аду. Где находится настоящее, говорить бесполезно, большинство из нас и без того это знает. Что касается прошедшего — что остается от него в памяти? Обманутые надежды; во всех делах людских мы видим Надежду — Надежду — Надежду. Любого обладания нам хватает на шестнадцать минут, хоть я их и не считал. Откуда бы мы ни начинали, мы знаем, где все должно окончиться. Но что из того, что мы знаем? Люди не становятся от этого ни лучше, ни мудрее. Во время ужасов чумы люди были еще более жестоки и развратны, чем всегда. Тайна сия велика. Я чувствую почти все, но ничего не знаю…»
И еще одна запись из января 1821 года, с изрядной долей печали:
«Течение веков меняет все в мире… За исключением самого человека, который всегда был и будет жалкой тварью. Бесконечное многообразие жизней не ведет ни к чему иному, кроме как к смерти, а бесконечность желаний приводит всего-навсего к разочарованию…»