– Что произошло? – спросила Мира, побледнев.
Я ей объяснил ситуацию, моя тревога передалась и ей. Улучив момент, Мира пошла к соседке на переговоры, но бывшая зычка была стреляный воробей и, не ожидая просьб, сообщила, что уже переговорила со своим хахалем, и тот ее успокоил совершенно, сказав, чтобы Боровский не беспокоился, он его не продаст, он ведь не прохвост какой-нибудь, чтобы своих продавать... Все-таки я не очень ему поверил, и напрасно... Сержант меня не выдал. Как-то встретились мы с ним в зоне нос к носу, и он лихо подмигнул мне...
Незаметно, в напряженных трудах, подошел и 1955 год, встретили мы его в санчасти, в кругу врачей и фельдшеров, с большой выпивкой и отличной закуской. Больше всего тостов было за свободу, которая стала уже ощутимой реальностью... Конечно, многое изменилось в нашей жизни, был ослаблен режим Речлага, да и сам Речлаг вроде бы перестал существовать. Стали выплачивать часть заработанных денег, разрешили ходить в обычной одежде без номеров на спине, не стригли под машинку волосы, не запирали на ночь бараки, с окон сняли решетки. Некоторым заключенным, отсидевшим две трети срока, выдали пропуска... Но свободы, свободы... единственного, чего все так страстно желали, все еще не было...
Во время встречи Нового года мой милый Данич так набрался, что мы все помирали со смеху, слушая его рассказы о приключениях в «загранках», особенно в тропических странах. Николай Иванович, оказывается, был совсем не таким скромненьким, каким казался с виду... Но на следующий день Данич работал со мной в цеху как ни в чем не бывало. Наш аппарат быстро обрастал деталями и приборами, уже имел вид почти законченной конструкции и был очень красив. Работали мы буквально день и ночь, я очень хотел вернуться «домой» как можно быстрее...
В середине января 1955 года призрак свободы протянул мне руку. Вечером я пришел из мехцеха шахты в зону до предела уставший и медленно брел по мосткам от вахты в стационар санчасти. Недалеко от входа в больницу меня догнал запыхавшийся посыльный майора Туналкина и сказал, что начальник требует меня к себе. Был уже поздний час, и я очень встревожился. Как старый лагерник, я знал, что если начальство требует к себе, значит, жди неприятностей. Со сжавшимся сердцем я постучал в обитую дерматином дверь, вошел, снял шапку и, стоя у двери, доложил свои установочные данные и замер в тревожном ожидании. Майор Туналкин один сидел за большим столом и рылся в куче бумаг. Не глядя на меня и не ответив на мое приветствие, майор, не торопясь, произнес: