* * *
Недолго, к сожалению, продолжалась наша спокойная жизнь в импровизированном рентгенкабинете, через некоторое время, в начале октября 1949 года, я тяжело заболел. Мой железный оптимизм дал трещину, и я сломался. Вначале я почувствовал, что ежедневно к вечеру у меня поднимается температура, я стал нехорошо кашлять, плохо спал, по ночам обливался потом. В общем, я понял, что мой зарубцевавшийся туберкулез легких, дремавший после блокады в Ленинграде, проснулся. Я загрустил, все мне стало неинтересно, жизнь представлялась бессмысленной и кошмарной, днем я ходил гулять по лагерю, подходил к колючей проволоке и смотрел на кусочки вольной жизни, на свободных и счастливых людей, на ненцев, носившихся по мокрой тундре на нартах в оленьей упряжке... И я решил про себя – не сопротивляться болезни, к врачам не обращаться и дать туберкулезу тихо и незаметно унести меня в другой, наверное, лучший мир, без колючей проволоки и вохряков с собаками... Чтобы не мешать Саше своим кашлем по ночам, я закрывал дверь в свою конуру, в свое последнее убежище на нашей грешной и неуютной земле... Я стал быстро худеть, терять силы, температура к вечеру поднималась до тридцати восьми. Все жe я не сумел хорошо замаскироваться, и Саша стал приставать с расспросами, но я попросил его никому и ничего не говорить, иначе, убеждал я его, Токарева отправит меня в Сангородок, а это уже все, конец... Но все же Саша, видимо, сказал что-то врачам, и как-то вечером ко мне как буря ворвался Пономаренко, рукава белого халата были закатаны по локоть, на шее болтались трубки фонендоскопа. С места он напустился на меня: что с вами? почему у вас такой дохлый и кислый вид? что вы чувствуете? Тут же он сбросил с меня одеяло, задрал рубашку и со словами – дышите, не дышите, стал меня выслушивать и выстукивать. Я выполнял все его команды как автомат, его напору нельзя было не подчиниться. Врачом Пономаренко был великолепным и безо всякого рентгена поставил мне диагноз – туберкулез легких в стадии обострения. Рявкнув напоследок: «Стыдно, батенька!» – он убежал, сердито хлопнув дверью. Николай Германович правильно понял мое состояние и не одобрил его...
Не прошло и получаса, как ко мне вошли два здоровых санитара, уложили меня на носилки, укутали одеялами, как могли, и понесли через двор в терапевтический стационар. Медработники из терапии окружили меня, я ведь для них был свой, хотя не успел еще поработать на медицинском поприще. Учитывая мое состояние, меня поместили в маленькую, «смертную», палату. Врачи хотели создать для меня наилучшие условия, а не потому, что думали, что я не выкарабкаюсь... Все врачи и фельдшера окружили меня заботой и вниманием, особенно долго со мною возился и проводил «психотерапию» немолодой уже военный врач Александр Давидович Душман, старый лагерный волк, посаженный еще в 1937. Душман был очень милый, добрый и вообще хороший человек. Он как-то сразу понял мое психическое состояние и старался поставить меня на «другие рельсы»... Он убеждал, что я еще очень молод, что в нашей горячо любимой Родине совершенно не известно, что может произойти завтра, не может же эта чудовищная лагерная система существовать вечно!