Иногда тоска по свободе становилась просто невыносимой... Ко всему прочему, мне все меньше и меньше нравилось в Филиале проектной конторы, я и до посадки не любил сидячей работы, бесконечные расчеты по цепочкам формул и чертежи, чертежи... Все меня угнетало, клонило к земле... Моя Мира, мой единственный лучик, работала в городе и к нам могла приходить очень и очень редко.
У всех заключенных была только одна надежда – околеет наконец Сталин и все изменится. Как изменится, никто не знал, но все были уверены, что нас обязательно выпустят. Все понимали, что держать в тюрьме четвертую часть взрослого населения страны мог только человек неслыханной, чудовищной жестокости и кретинизма, а в нашей стране всеми этими качествами обладал в полной мере только один человек – генералиссимус Сталин, который, по свидетельству крупных военачальников из его окружения, не умел даже читать военную карту. Сталин не понимал, что десятки миллионов заключенных, чудовищная лагерная система не только разлагает государство изнутри, но и внушает ужас народам цивилизованных стран, которые больше атомной войны боятся власти большевиков... Иногда казалось, что этот нехристь-уголовник, взобравшись на русский трон, будет жить вечно, ведь целый полк врачей-академиков под страхом смерти следит, что и как он кушает и как он писает... И день и ночь смотрят неусыпным оком во все его дырки... Как мы все страстно хотели, чтобы он наконец сдох, хотели все как один, даже ортодоксальные коммунисты, которые хотя и редко, но все же встречались среди нас.
Но пока все это были мечты – неосязаемый чувствами звук, как говаривал еще Чичиков, а в лагере стали строить новое здание для филиала Проектной конторы, неподалеку от старого, покосившегося барака. Новое здание запроектировали на высоком подсыпном фундаменте, с высокими потолками, большими комнатами и широким коридором, в общем, всерьез и надолго.
Режим в лагере, к нашему огорчению, имел все же тенденцию к закручиванию на жесткость. Так, например, в один из повальных шмонов в бараке, во время нашего отсутствия, вохряки отобрали все бумажки, на которых было что-либо написано, погибли письма родных, фотографии, тетради со стихами, словарики с иностранными словами – некоторые пытались изучать языки. Когда мы пришли с работы и увидели учиненный вохряками развал в секции и обнаружили исчезновение наших бумаг и фотографий, настроение у всех упало до нуля, мы были оглушены и подавлены лютой ненавистью, которую питало к нам золотопогонное начальство. Все молча собирали с пола и раскладывали по местам свои постели и шмутки, только сосредоточенное молчание и бугры желваков выдавали обуревавшие нас чувства. Даже Бруно Мейснер молчал... И еще я подумал, что если бы пришел приказ нас всех расстрелять, это было бы выполнено с удовольствием...