"Скоро ты уйдешь, мой мальчик. Уйдешь в большой мир, мир мужчин. Мир войн…"
Меда подошла к двери.
— Поднимайся, скоро придет Архелай, он рассердится, что ты еще в постели. Вчера вечером к деду приехал какой-то важный гость, наверное, какой-нибудь посол. Что-то подсказывает мне, что дед захочет, чтобы ты присутствовал при переговорах.
Княжна вышла из комнаты сына. Дед воспитывает из внука царя. Это заставляло сердце матери сжиматься в тревоге: она слишком хорошо знала горькую судьбу царских наследников в смутное время.
"Может быть сны, которые мучают его, это какое-то знамение? Я принесу жертвы. Немедленно. Боги, не допустите, чтобы он разделил судьбу своего отца!"
* * *
Кратер сам не понимал, зачем он принял приглашение князя тавлантиев. Он почти не знал Главка, лишь смутно помнил этого могучего чернобородого человека, что когда-то давно благосклонно принимал изгнанника Александра. Кратер не последовал тогда за царевичем, как Гефестион, Птолемей и Филота. Видел он Главка позже. Стратег, ветеран войн Филиппа, он участвовал в мирных переговорах с тавлантиями, после поражения князя Клита, возомнившего, что может противостоять закаленной в боях македонской армии. В тот день Кратер увидел растерянного человека, до глубины души пораженного тем, насколько он недооценил своего бывшего гостя. Может быть, Главк захотел отомстить за свое унижение? Кратер единственный из тех, кто еще помнит это. Иных уж нет, а те далече…
Какой вздор. Разве есть ему теперь дело до какого-то изгнанника-македонянина? Когда вокруг рушится мир. Кратер не боялся ловушки. За многие годы смуты, в душу его закралась апатия. Он словно ждал какого-то чуда. Разумом сознавая, что это невозможно, он все же ждал. Ждал с той самой минуты, когда понял, что его любимая родина обречена. Тогда он присягнул эпирскому царскому роду и Клеопатре, дочери Филиппа и жене эпирского царя. Лишь двое сохранили верность царице, полагая, что Клеопатра, последняя из Аргеадов — единственная, кто обладает правами на македонский престол. Этими двоими были Кратер и Полисперхонт.
Кратер часто задумывался над тем, почему Полисперхонт оказался в одной с ним лодке. Он, в отличие от Кратера, поднявшегося из низов, происходил из знатного рода. Привыкший относится к слабому Эпиру с высокомерной снисходительностью, он, казалось, должен был ненавидеть мать Клеопатры и Александра, Олимпиаду. Ведь только такое чувство испытывала она сама к македонской знати. Царица, потерявшая надежду на возвращение в Македонию и обосновавшаяся на своей родине, в Эпире, еще надеялась сохранить влияние на своего брата, Александра Молосского и на его жену, свою родную дочь. Зачем Полисперхонт встал под знамена Олимпиады? Может быть потому, что не нашел своего знамени в станах других претендентов? Почему он поддержал ее тогда и оставил после, когда Александр Молосский сложил свою голову в Италии, повторив судьбу племянника? Кто знает. В конечном счете, Олимпиаду поддержал только Эвмен. Но с ним-то как раз все было понятно — грек-кардиец был чужим для всех. Его не приняли бы македоняне, его считали предателем эллины. Кратер же мог выбирать. Хотя нет, не мог, обязан был выбрать, встать под чьи-то знамена. Он уже не мог тихо уйти в сторону. Оказавшись в центре давящей толпы, покинуть ее почти невозможно. Когда опустевший эпирский трон занял Эакид, двоюродный брат Олимпиады, никто из македонян-изгнанников не поддержал царицу, пытавшуюся развязать новую гражданскую войну, на этот раз в Эпире. Хотя в Эпире закон и позволял править женщинам, знать большей частью пошла за Эакидом. Олимпиада, не выдержав очередного, теперь уже окончательного поражения, приняла яд. Эакид гарантировал безопасность Клеопатре и ее сыну. Он сдержал свое слово, а позже женился на овдовевшей царице, тем самым окончательно закрепив свои права не престол.