Сердце у меня наливается кровью и легко поддается дурноте. Меня выворачивает прямо на белые ноги, на подножие гробницы каррарского мрамора — моего обнаженного тела.
Эрик сел на стул спиной к окну с обвисшими по краям длинными белыми гипюровыми занавесями. Воздух был густ, с трудом позволял дышать. Я почувствовал, что окон никогда не открывали. Ноги солдатика были слегка раздвинуты, и виднелся деревянный передок стула, на который он оперся рукой. Синие полотняные рабочие штаны, слишком ему тесные, плотно облегали ляжки и ягодицы. Скорее всего, они принадлежали Жану. Эрик был красив. Что-то подтолкнуло меня к убеждению, что ему неудобно на этом соломенном стульчике, и оттого на меня поглядывал его «габесский глаз». Тут мне вспомнился один из вечеров на улице Мучеников, и за несколько секунд я вновь пережил этот вечер. Меж головокружительных известняковых уступов домов улочка карабкалась к грозовому небу, внимающему песне, которую горланила группка из трех юнцов и взводного, а также их топоту ног и отчаянной жестикуляции, способных поведать свою собственную историю. По пути сетки с провизией встречных простоволосых женщин колотили их по икрам.
— … ну, а мне больше и не надо: тут-то я ему и зафигачил пальцем в глаз.
Бравый вояка произносил «глаз», как «глузд». Мальцы шагали в ногу, пригнув головы и легонько ссутулив плечи, их засунутые в карманы руки упирались в напряженные мышцы ляжек: от крутого подъема у них малость перехватывало дыхание. Рассказ взводного Красули был ощутимо мясистым. Они даже примолкли. В них зрело готовое снестись яйцо, наполненное кишащим смятением множества трудолюбивых любовей под сенью москитных сеток. Молчание позволяло этому смятению пронизать их до мозга костей. Достаточно, казалось, самой малости, чтобы из их ртов под видом песни, стишка или ругательства полились эти расцветавшие в них впервые любови. Стеснительность делала их угловато грубыми. Самый молодой из них, Пьеро, шагал с высоко поднятой головой и взирал на все ясными глазами, чуть приоткрыв рот. Он грыз ногти. Слабость не позволяла ему всегда сохранять спокойствие или хотя бы власть над собой, но он испытывал огромную благодарность к тем, кто его подавлял, тем самым принося мир его душе.
Пьеро чуть повернул голову, его полуоткрытый рот уже был той трещинкой, через которую наружу выходила вся его нежность; через нее же мир входил в него, чтобы его поиметь. Он мило поглядывал на Красулю. Красуля, будучи чувствительным, несколько застеснялся порождаемого им смятения. Он гордо откинул назад голову, его маленькая ножка, обретя уверенность, попрала воображаемого противника, и с коротеньким смешком он повторил: