Он сложил листок, разорвал. Мелкие клочки бумаги полетели по ветру, как живые. Луговой стал снимать теодолит.
— Конец, Самит.
— Очень хорошо, товарищ. Давно пора кончай!
— А если не кончается?
— Тогда вот так надо... — Самит рубанул ладонью перед собою.
— Ты о чем?
— А ты о чем?.. Ой-бай, два пункта в один день делал, а не рад. Вот о чем!
«Хитрый, черт», — сказал про себя Луговой.
Усталые, голодные, они возвращались на стан...
Еще не видя своих палаток, стоявших за барханом, Луговой по встревоженным голосам, донесшимся со стана, догадался, что кто-то приехал. «Наверное, Меденцева», — подумал он и с мыслями о ней, со страстным желанием увидеть ее поднялся на последний бархан и увидел возле палаток незнакомых людей. От них отделился Санкевич и, подняв над собой руки, пошел навстречу к Луговому.
— Несчастье, Борис Викторович! Валентину Шелк укусила змея...
Всадники вскоре затерялись между бархан, но крики верблюдов и погонщиков еще долго доносились до Санкевича. Он стоял на бархане и смотрел в сторону Песчаного — поселка противочумной станции, стараясь представить себе весь путь, который проделает Луговой с больной Шелк на руках. Выдержит ли сам? Не отравится ли он, высасывая из ранки кровь?
Санкевич чувствовал себя прескверно — мучала совесть. Ведь он даже не попытался поехать с Луговым, чтобы помочь в пути. Но пятьдесят лет — это не двадцать пять. И сердце покалывает и перебивает, и одышка бьет по ногам при малейшей нагрузке. Куда ему взять на руки Шелк! А там, в Песчаном, обойдутся без него тем более. Хотя все это было очевидным, но Санкевич не мог успокоиться и еще долго топтался на бархане, как старый беркут с подбитым крылом.
Время свернуло с полудня. С пестрого разлива степи сошли миражи, ветер развеял марево. Воздух становился настолько прозрачным, что и невооруженным глазом можно было рассмотреть ближайшие пирамиды на вершинах самых высоких барханов. Вот-вот должна была установиться видимость. Санкевич распрямился, поднял голову. Стать бы возле теодолита и, не отходя до конца видимости, отсчитывать по лимбу углы, сверять невязки с допусками и всякий раз чувствовать щемящую радость удовлетворенности собой, инструментом, погодой, тем, что сумел простоять в напряжении и не потерял ни одной минуты ценного для наблюдения времени. Сколько таких счастливых минут было в жизни Санкевича! Сколько было взято отсчетов, каких только не замерено углов! На каких землях и где только не стоял Санкевич и не щурился, глядя в окуляр универсала!.. Кому только, на какие стройки не сдавал планшетов!.. Он никогда не щадил себя и любил людей, сполна отдающихся делу. И с этой неизменной и давнишней своей меркой подходил и к оценке людей своей экспедиции.