Жрец узнал македонского царя.
— Чего тебе угодно? — спросил он почтительно. Филипп поднял глаза на статую и встретил ее бесстрастный взгляд, взиравший на него сверху.
— Хочу задать вопрос богу.
— И каков же твой вопрос?
Филипп уперся взглядом своего единственного глаза прямо ему в душу, если таковая у него имелась.
— Свой вопрос я задам непосредственно пифии. Проводи меня к ней.
Жрец в замешательстве потупился, удивленный этой просьбой, но не смог найти причины отказать.
— Ты уверен, что хочешь непосредственно предстать перед голосом Аполлона? Немногие решаются на это. Он может оказаться резче звука боевой трубы, он терзает своим тоном…
— Я выдержу, — категорично оборвал его Филипп. — Проводи меня к пифии.
— Как хочешь, — сказал жрец.
Он подошел к висящему на колонне бронзовому тимпану и ударил по нему жезлом. Серебряный звук, отражаясь от стен, заиграл в помещении эхом и донесся до целлы и самого уединенного и тайного места в храме — адитона. Когда звон затих, жрец проговорил:
— Следуй за мной, — и повел царя за собой.
Они обошли пьедестал статуи и остановились перед бронзовой плитой, закрывавшей заднюю стену целлы. Проведя по ней жезлом, жрец извлек мрачный звон, быстро заглохший в невидимом подземном пространстве. Без единого звука громадная плита повернулась вокруг своей оси и открыла уходящую под землю узкую лесенку.
— Никто за годы жизни нынешнего поколения не входил сюда, — не оборачиваясь, проговорил жрец.
Филипп с трудом спускался по крутым неровным ступеням, пока не оказался в центре подземелья, скудно освещенного несколькими лампами. В этот момент от стены, совершенно терявшейся в темноте, отделилась растрепанная фигура, до пят укутанная в красные одежды. Ее лицо покрывала пепельная бледность, а жирно накрашенные глаза пугливо бегали, как у загнанного зверя. Жрицу поддерживали двое служителей, которые чуть ли не волоком подтащили ее к скамье, сделанной в форме треножника, и тихо опустили на сиденье.
Потом с трудом открыли каменный люк в полу, под которым распахнулась бездна, и оттуда поднялись клубы ядовитого дыма.
— Это хазма гес, — сказал жрец дрожащим голосом, на этот раз в непритворном страхе. — Порождение ночи, последняя горловина первородного хаоса. Никто не знает, где он кончается, и никто из спустившихся туда не возвращается. — Он взял булыжник со скалистого дна пещеры и бросил его в эту дыру. Но никакого звука так и не послышалось. — Теперь бог готов войти в тело пифии, вселиться в него. Смотри.
Провидица с трудом вдохнула поднимавшиеся из бездны испарения и содрогнулась, словно охваченная резкими спазмами, а потом, закатив глаза, осела на сиденье треножника. Ее руки и ноги безжизненно повисли. Потом она вдруг начала лихорадочно что-то бормотать, издавая хрип, который становился все более резким, пока не превратился в змеиное шипение. Один из служителей положил ей на грудь руку и многозначительно посмотрел на жреца.