— На все, госпожа моя!
— Готова ли ты ради меня пожертвовать жизнью?
— С восторгом!
— Да, — произнесла Балкида, — ты истинная дочь своей матери… Скоро вся Сава будет у тебя в долгу. — Она обернулась и одарила девушку ослепительной улыбкой. — Ашмира, дорогая, позови служанок, вели им принести нам вина и печенья. Мне нужно с тобой поговорить.
Когда наконец командир стражи Ашмира покинула царский кабинет и вернулась в свою каморку, ее суровое лицо раскраснелось и дыхание участилось. Она немного посидела на своем топчане, глядя сначала в пространство, потом на старые привычные трещины в глинобитной стене, идущие от пола до потолка. Через некоторое время сердцебиение наконец успокоилось, дыхание выровнялось, однако распиравшая ее изнутри гордость ничуть не уменьшилась. На глаза у нее навернулись слезы — то были слезы радости.
Наконец она встала и сняла с полки, висящей на стене, деревянный сундук, украшенный только скромным изображением полуденного солнца. Ашмира опустила сундук на кровать, встала на колени рядом с ним, откинула крышку и достала пять серебряных кинжалов. Кинжалы сверкали в свете лампы. Она брала их один за другим, осматривала, проверяла кромку, взвешивала на руке. Наконец Ашмира аккуратно сложила их на кровать.
Уверенно балансируя на носочках, она присела на корточки, полезла под кровать и достала оттуда свой дорожный плащ, кожаные башмаки и большую кожаную котомку. Котомка нашлась не сразу, Ашмире пришлось долго шарить по углам, и она была вся пыльная — ею слишком давно не пользовались.
Ашмира вытряхнула на пол содержимое котомки: два больших, небрежно сложенных куска ткани в странных пятнах и местами обгоревшие, несколько свечек, два огнива и фитили, масляную лампу, три горшочка, запечатанных воском, и восемь грузиков из резного нефрита. Некоторое время посидела над всем этим в задумчивости, потом пожала плечами, сложила их обратно в сумку, запихнула туда же серебряные кинжалы, затянула завязки и встала.
Время шло быстро; жрицы, должно быть, уже собрались на площади для утренней молитвы, а ей нужно было еще сходить в храм, получить благословение Солнца.
Но она была готова. Вещи собраны, а прощаться ей не с кем. Она надела башмаки, взяла плащ, вскинула на плечо котомку. И, не оглядываясь, вышла из каморки.
Высоко над землею парил феникс, благородная птица, во всем подобная беркуту, не считая красноватого отлива на золотых перьях и переливчатых пятнышек на кончиках распростертых крыльев. У нее был медноцветный хохолок, когти, подобные золотым крючьям, и угольно-черные глаза, что смотрели вперед и назад, озирая всю вечность разом.