И, невзирая на мою фирменную отвагу и твердость духа, известную повсюду, от пустыни Сур до гор Ливанских, гиппопотам судорожно сглатывал, волочась по земле: когда Соломона что-то раздражало, окружающие обычно об этом узнавали. Он, конечно, был мудрый и все такое, но что на самом деле позволяло ему добиваться своего — это его репутация человека, раздражать которого смертельно опасно. Ну и треклятое Кольцо, разумеется.[37]
Мариды бережно опустили камень на землю перед царем. Бесы швырнули меня вперед, так что я самым жалким образом плюхнулся наземь, ударившись об этот камень. Я поморгал, сел, выплюнул набившиеся в рот камушки и попытался обаятельно улыбнуться. Свита с отвращением загудела, и несколько жен снова грохнулись в обморок.
Соломон поднял руку; все затихло.
Разумеется, это был первый раз, когда я видел его вблизи, и, надо признаться, он меня не разочаровал. В нем было все, о чем только может мечтать средний ближневосточный деспот: темные глаза, смуглая кожа, длинные, блестящие волосы и больше побрякушек, чем в любой ювелирной лавке на столичном базаре. Похоже, он кое-чего поднабрался и у египтян: глаза у него были густо подведены сурьмой, как у фараонов, и, как и они, Соломон распространял вокруг себя целое облако несочетающихся благовоний и ароматов. Ну как Бейзер мог не почуять хотя бы этой вони?
А на пальце у него что-то сверкало — так ярко, что я едва не ослеп.
Великий царь стоял надо мной, перебирая браслеты на руке. Он тяжело дышал; лицо его, казалось, было искажено от боли.
— Подлейший из подлых, — негромко произнес он, — который ты из моих слуг?
— Я — Бартимеус, о господин, да живешь ты вечно!
Я с надеждой сделал паузу; выражение царского лица не переменилось.
— Мы прежде не имели удовольствия беседовать с тобой, — продолжал я, — однако я уверен, что дружеское общение пойдет на пользу нам обоим. Разреши представиться. Я — дух, известный своей мудростью и здравомыслием, беседовавший некогда с самим Гильгамешем, и…
Соломон воздел точеный палец, и, поскольку на пальце было Кольцо, я, можно сказать, поймал на лету большую часть того, что хотел сказать, и поспешно проглотил. Как говорится, помолчи — за умного сойдешь. Но это еще не все.
— Ты, кажется, один из возмутителей спокойствия, порученных Хабе, — задумчиво произнес царь. — Но где же сам Хаба?
Это был хороший вопрос; мы и сами задавались им уже несколько дней подряд. Но тут придворные зашевелились, и появился мой хозяин собственной персоной, побагровевший и запыхавшийся. Похоже, он бежал бегом.
— Великий Соломон! — выдохнул он. — Твой визит… я не знал… — Его взгляд упал на меня, влажные глаза расширились, и он издал кровожадный вопль: — Гнусный раб! Да как ты смеешь бросать мне вызов, являясь в подобном виде! Отступи подальше, великий царь! Позволь мне наказать эту тварь… — И он ухватился за сущностную плеть, висевшую на поясе.