Жозеф подходил к ней, гладил по холке.
— Ешь! — кричал он. — Ешь!
Лошадь не ела. Жозеф вначале говорил, что у нее, наверно, туберкулез. Мать говорила, что нет, просто лошадь, вроде нее самой, хочет тихо подохнуть, потому что ей надоело жить. И все-таки до сих пор она не только каждый день проделывала путь от Рама до Банте и обратно, но и отправлялась сама по вечерам на склон — еле волоча ноги, но все-таки сама. Сегодня — нет, сегодня она стояла перед Жозефом неподвижно. Только время от времени слегка пошатывалась.
— Дело — дерьмо, — сказал Жозеф. — Она даже не хочет идти пастись.
Подошла мать. Она была босиком, в большой соломенной шляпе, надвинутой до бровей. Жидкая седая косица, перехваченная резинкой, вырезанной из автомобильной камеры, свисала ей на спину. Широкое гранатового цвета платье без рукавов, сшитое из местного производства материи, было вытерто на выпуклостях груди, низкой, но все еще полной, свободно колыхавшейся под платьем.
— Я говорила тебе, не покупай ее! Двести франков за подыхающую клячу и полуразвалившийся драндулет!
— Заткнись, если не хочешь, чтоб я свалил отсюда, — сказал Жозеф.
Сюзанна вышла из-под бунгало и тоже подошла к ним. На ней, как и на матери, была соломенная шляпа, из-под которой выбивалось несколько каштановых прядей с рыжеватым отливом. Она была босиком, как Жозеф и мать, в черных штанах до колен и голубой кофте без рукавов.
— Свалишь — правильно сделаешь, — сказала Сюзанна.
— Тебя забыл спросить, — огрызнулся Жозеф.
— А напрасно!
Мать бросилась на дочь, пытаясь дать ей оплеуху. Сюзанна увернулась и снова укрылась в тени под бунгало. Мать принялась хныкать. У лошади, видимо, почти отнялись задние ноги. Она не шла. Жозеф бросил недоуздок, за который тянул ее, и стал подталкивать сзади. Рывками, по-прежнему шатаясь, лошадь доковыляла до склона. Там она остановилась и уткнулась мордой в нежную зелень всходов. Жозеф, мать и Сюзанна застыли, с надеждой глядя на нее. Но напрасно. Она потерлась мордой об зелень, еще один раз, последний, приподняла голову, потом уронила ее снова, и голова безжизненно, тяжело повисла на длинной шее, так что толстые губы касались верхушек стеблей.
Жозеф постоял в нерешительности, круто повернулся, закурил и зашагал к повозке. Он свалил упряжь в кучу на переднем сиденье и поволок повозку к дому.
Обычно он оставлял ее у лестницы, но сегодня затащил под бунгало и поставил в глубине, между центральными сваями.
Потом задумался, что бы еще такое сделать. Он обернулся, взглянул еще раз на лошадь и двинулся дальше к сараю. Тут он словно впервые заметил сестру, которая сидела, прислонясь спиной к свае.