Суси-нуар. Занимательное муракамиедение (Коваленин) - страница 106
… – повторяешь ты, словно мантру. – Эта штука давно уже канула в прошлое.
Но отними у тебя твое море – и от самого желания быть остается лишь мокрый розовый след на голубоватом песке.
Так устроено. Дождь идет – цветы оживают, нет дождя – цветы вянут. Мошек и жуков пожирают ящерицы, ящериц склевывают птицы. Исчезают поколения, на их место приходят другие. Вышедшие из моря превращаются в прах, испаряются в небесах, выпадают на землю дождем – и снова уходят в море. Таков порядок. Каждый живет по-своему и по-своему умирает, не оставляя на земле ни малейшего смысла: там уже никто никого не обидит и не будет обижен никем.
Неужели и правда после нас всегда остается пустыня? Пустыня и больше ничего?
Му[43]зыкальная пауза
– Ну, чего ревёшь? Не бойся ничего.
– Я пробую… Не получается.
– Почему?
– Потому что там ничего не-е-ет!
Интервью Харуки Мураками
журналу «Обзор современной прозы»
Нью-Йорк, 1995
Беседовали:
Синда Грегори, Тосифуми Мияваки и Лэрри Маккафери
– Повлиял ли на ваше творчество джаз?
– Подсознательно. Джаз – это хобби, не больше. Но я действительно слушал джаз по десять часов в день несколько лет подряд, так что именно эта музыка впиталась в меня очень глубоко – ее ритм, импровизация, звук, стиль. Собственно, работа в джаз-клубе и привела меня к писательству. Однажды из-за стойки своего бара я увидел, как черные американские солдаты плакали от тоски по родине.
До этого момента я был по уши погружен в западную культуру – наверное, лет с десяти или двенадцати. Не только в джаз – и в Элвиса, и в Воннегута… Думаю, так вышло из-за желания побунтовать против отца (он был учителем японской литературы) и прочих японских ортодоксов. В шестнадцать я бросил читать японскую литературу и взялся за русских и французов – Достоевского, Стендаля и Бальзака в переводах. А потом за четыре года старших классов освоил английский и начал читать американские книги – подержанные «покеты» из лавок букинистов. Читая американские романы, я мог убегать из своего одиночества в совершенно иной мир. Поначалу я ощущал себя в них, как на Марсе, но постепенно освоился, и стало очень уютно…
Но в тот вечер, увидев, как плачут эти черные американские парни, я вдруг осознал: как бы сильно я ни любил эту западную культуру – для этих солдат она значила куда больше, чем когда-либо сможет значить для меня. Вот почему я и начал писать.
– Американские постмодернисты-шестидесятники – Томас Пинчон, например, и многие другие – также испытывали сильное влияние джаза. Особенно по части импровизации. Считаете ли вы свою прозу импровизом?