«Не лазоревым алым цветом, а собачьей бессилой, дурнопьяном придорожным цветет поздняя бабья любовь.
С лугового покоса переродилась Аксинья. Будто кто отметину сделал на ее лице, тавро выжег. Бабы при встрече с ней ехидно ощерялись, качали головами вслед, девки завидовали, а она гордо и высоко несла свою счастливую, но срамную голову».
Срамную по тем понятиям и обычаям старого казачьего быта, по которым всегда объявлялась вне закона вот такая открытая любовь, бросающая всем и всему вызов, но все-таки счастливую, несмотря ни на что. Ни до этого у Аксиньи не было, ни потом уже не будет какой-нибудь другой любви. Потому что по всем задаткам своей натуры однолюбка она, и не вина ее, а беда, что Григорий встретился ей так поздно. Но раз поздно, то заодно и отлюбит она его за все горькое, что до этого выпало на ее долю. Ничего выше и дороже этой любви больше уже не будет у нее. Только она, первая и единственная, вплоть до смертного часа.
Недаром же Аксинья так и ринется навстречу словам Григория, когда он скажет ей: «Давай, Ксюша, прикончим…» Опережая его, она мысленно уже договорила: «Степана…», но Григорий продолжает: «…прикончим эту историю». И можно не сомневаться, что вместе с тем камнем, который при этом отваливается от сердца Аксиньи — она, конечно же, не хочет смерти Степана, — на какое-то мгновение и разочарование испытала она. А вот как поначалу проявляется и любовь молодого Григория к Аксинье. Когда она предлагает ему все бросить и бежать вместе куда угодно, хоть в тот же пугающе незнакомый и чуждый ей город, он отвечает ей:
«— Дура ты, Аксинья, дура! Гутаришь, а послухать нечего. Ну куда я пойду от хозяйства? Опять же на службу мне на этот год. Не годится дело… От земли я никуда не тронусь. Тут степь, дыхнуть есть чем, а там? В прошлую зиму ездил я с батей на станцию, так было-к пропал. Паровозы ревут, дух там чижелый от горелого угля. Как народ живет — не знаю, может, они привыкли к этому самому угару… — Григорий сплевывает и еще раз говорит — Никуда я с хутора не пойду».
Это потом, властно увлекаемый бурно вспыхнувшим чувством к Аксинье, он и из хутора уйдет, а сейчас «Григорий углом переламывает левую бровь, думает и неожиданно открывает горячие свои, нерусские глаза. Они смеются». Шолохов повторяет: «слепят насмешкой». И в Гришкином голосе небрежная снисходительность. Она, Аксинья, и «дура», и «глупая баба», а он — мужчина и казак, и ему негоже так сразу поддаваться своему чувству. И сама его любовь к Аксинье как бы еще на грани прекрасной игры, она еще не ухватила его за сердце так, как ухватит позднее. А вдруг и его предполагаемая женитьба на Наталье окажется продолжением этой игры? Ему еще неведома действительная цена этой любви. Чтобы изведать ее, ему предстоит еще и через женитьбу на несчастной Наталье пройти.