Он бывал ужасно милым иногда, но я не умею прощать — не знать того, что знаю.
Маленькой Верке откликнулась цепочка: «лопнувшие штаны» — «швейная машинка» с побегом «апельсины» — «Томкин пояс» — «Томка».
Однажды, вернувшись из Риги, где ему пришлось коротать ночь в позе эмбриона на неласковом буржуазном вокзале, Женька отправился сшибить конспект в «рабочку» — большую комнату для занятий с утра до вечера и вальпургиевых плясок с вечера до упаду в кольце оттиснутых к стенам столов и стульев. У большого полукруглого окна до полу, сквозь которое виднелись цементные фасадные знамена, торжествовавшие над придвинувшимся к общежитию стадиончиком заветными буквами «Л», «Г», «У», Женька увидел Верку Пташкину и немедленно рассыпался каскадом поз одна изящнее другой. «Женя, у тебя, по-моему, что-то с брюками не в порядке», — сдерживая смех, вполголоса сказала Верка, и Женька, похолодев, схватился за ягодицы — точно, обе руки угодили в расползшиеся пасти, чрез которые, ясное дело, зияли голубые кальсоны: южанин Женька постоянно разрывался между страстью обтягиваться и желанием утепляться. «Да? Скажи пожалуйста». Делая вид, будто ничего особенного не случилось, Женька вышел в вестибюльчик и долго оглядывал себя перед большим мутным зеркалом.
Лопнувшим Женькиным штанам мимолетно откликнулся другой звук, о котором мой русский дед так и говорил: штаны порвал.
Женька, как бы гарцуя под взглядом дежурной четверокурсницы, перебирает возле вахты письма в своей клеточке «М» (обтянутые ножки и короткое пальто со сбитыми назад могучими плечами — правильная трапеция основанием вверх); внезапно по неизвестной причине он выдает короткую очередь — и вихрем уносится прочь. «При незнакомой еще ничего, — размышляет он. — Хуже всего, когда убалтываешь. Когда все свои тоже лучше». — «Сомнительно…» — криво усмехается Мишка. «Ну что тебе лучше — при Ковригиной или…» — «Я бы не хотел, чтобы это случилось», — очень серьезно хмыкает Мишка.
Женька единственный среди нас с большим вкусом разглагольствовал о своих падениях — оттого, наверно, совсем их и не боялся: в М-глубине его образ оставался непоколебленным грубыми внешними фактами.
«Когда я уехал поступать в МИФИ, — Женькино прошлое исполнено драм: его отчислили из сверхсекретного Инженерно-физического института за то, что он скрыл таинственную судимость покинувшего их отца, — она познакомилась с молодым мужчиной тридцати лет. Я был, в сущности, мальчишка — вряд ли можно ее осудить за то, что она не сумела устоять. — Мы с понимающим видом киваем, хотя никто из нас не считает себя мальчишкой. — …Как ты могла?!. Ничего, кроме слез… Не выдержал — обнял… Повело… Но какое все-таки низкое существо человек: после первого раза я не стал ей ничего говорить: думаю, сейчас снова захочется… Еще вынуть не успел — сука ты, б… Смотрю на ее вздрагивающую голую спину… Ведь с моей стороны было бесчестно…»