— Слышали, как он плакал? — встретила их вопросом Эйлин. Похоже, она гордилась своим ребенком.
— Как ты себя чувствуешь? — спросила Мэри, растерявшись от ее беспечного вида. У нее из головы не выходила Тельма с ее страданиями.
— Хоть сейчас могла бы встать с койки, вот как я себя чувствую, а есть хочется прямо смертельно! Ой, вы мне бутербродик принесли, вот спасибо-то!
Ни следа слез, сожалений, печали, как всегда, ровна и жизнерадостна. Эйлин выпила две чашки чаю, куда щедро насыпала сахару, съела два толсто намазанных маслом куска хлеба и беззаботно болтала о том, что она скоренько станет на ноги и заживет как ни в чем не бывало.
— У нас, Бреннанов, насчет ребятишек всегда все шло вот как по маслу, — похвалилась она, торопливо жуя бутерброд. — У мамки нас десять штук, и все как горох из стручка высыпались. А чайку еще не осталось?
— Надо же — небо и земля! Не то, что Тельма. Как у нее все просто, — удивлялась Мэри, спускаясь в кухню с пустым подносом.
— А чего от нее ждать. Тоже мне, соль земли. Голос здравого смысла.
— А помнишь, как Тельма убивалась…
— Это из-за того, что она чувствовала на себе вину. Так или иначе она дала себя уговорить отдать ребенка. А Эйлин — католичка. Католики придут на исповедь, покаются — и привет, вся вина с них снимается. Греши дальше. Я всегда говорила, католическая церковь хитрющая…
— Эйлин не ходит к исповеди.
— Сходит. Помяни мое слово.
Через неделю Эйлин покинула дом на Пемберли-клоуз. Отправляясь оттуда на работу в другую больницу, куда ее брали по протекции сестры Блэшфорд, девушка была полна самых радужных надежд.
— В случае чего — обращайтесь ко мне, я помогу! — со смешком бросила она на прощанье подругам.
А после обеда приехала новенькая — невысокая, чернявая, розовощекая и суетливая толстушка. Из Ливерпуля. На пятом месяце беременности. Ее обрюхатил любовник, который выгнал ее из дому, потому что встретил другую, которая не ложилась с ним в постель, опасаясь забеременеть. Новенькую звали Ширли, ей было восемнадцать лет, и она болтала без умолку, даже когда легли спать и выключили свет, пока Пэт не прикрикнула на нее: «Заткни фонтан!» Только тогда наступила блаженная тишина.
И тут послышались глухие рыдания.
26 февраля был срок родить Пэт. Она уже не работала на фабрике. Неродившееся дитя начинало давать себя знать. До сих пор беременность у Пэт была совсем незаметной, даже у Мэри живот был больше. А тут ее разнесло как на дрожжах. У нее ломило спину, ее мучила изжога. Характер тоже испортился.
— Чего она бесится? — допытывалась Ширли. — Молоко скиснет.