– Не спеши, Гюрги, придет наше время, станет Ростов пригородом при Суздале.
В Киев шла от Ростово-Суздальской земли добрая дань, сын писал отцу, что старается поднять свои земли, Мономах мог быть спокоен за своего Гюрги. За время правления сына он ни разу не побывал больше в этих землях, ни к чему, тот справлялся сам.
Мономах был уже стар, его все чаще одолевали болезни, и все же ему довелось испытать то, чего не было ни у одного князя до него и не скоро будет после.
В Киев прибыло невиданное посольство из Царьграда – митрополит Неофит со знатными людьми привезли необычный дар греческого императора Алексея Комнина. Дело было не в ценности подарка, хотя в нем были и Крест из Животворящего Древа, и древняя, еще принадлежавшая императору Августу сердоликовая чаша, самым важным был третий дар – из Царьграда привезли царский венец, бармы и золотые цепи императора Константина Мономаха – деда самого князя Владимира. И этот венец митрополит Неофит возложил на голову Владимира Мономаха, назвав его царем. Византия признавала русского князя равным.
Почему же сам Мономах, хотя от дедова венца отказываться не стал, царем себя не считал? Разумный князь просто понимал, что одно дело – таковым зваться и совсем другое – быть. Великий князь хотя и был первым, но среди равных. К тому времени на Руси князья чувствовали себя настолько независимыми, что никакой царской власти быть не могло. Немного опоздали византийцы со своим признанием, авторитет Мономаха на Руси признавали, но единым правителем не считали.
Существует легенда, что Мономах передал свои бармы и венец сыну Юрию на хранение, сказав, что пока царя на земле Русской быть не может. Так это или нет? Какая разница.
Дни Мономаха сочтены, правил разумный князь лишь до 1125 года… Чувствуя скорую кончину, особенно старался оставить наказы сыновьям, чтобы жили мирно, по совести, чтобы не было их волей раздора на Руси. Сыновья выполнили, удержались, а вот внуки с дядьями не слишком мирились…
Иснова плескалась за бортом вода, снова то налегали на весла гребцы, помогая движению ладьи, то поднимали их, отдаваясь течению и ветру. По берегам тянулись и тянулись леса, подступавшие к самой воде зарослями ивняка, укрываясь осокой или, напротив, открывая полянки, так и манившие пристать и посидеть на молодой ярко-зеленой травке.
Так бывало каждый год испокон века и будет дальше, независимо от их собственной жизни: весной земля покрывалась ковром разнотравья, а берега превращались в сплошную зеленую стену. Потом все отцветало, созревало, жухло на солнце, облетало желтой листвой, оголялось и уходило под снег, чтобы весной начать все сначала. Такова жизнь, и ей нет дела до человеческого горя, радости или смерти.