Тем временем женщины в равенсбрюкском лазарете переживали трагические минуты.
Два дня и две ночи русские обстреливали Берлин из тяжелых орудий. Канонада доносилась до лагеря, сотрясая воздух; окна звенели, словно лязгая зубами; с потолка сыпалась штукатурка. Над всем этим висел грохот авиации. Кругом горели заводы, подожженные бомбами, но на лагерь не упало ни одной.
В лагере все пошло кувырком. В кухне толклись свиньи, пригнанные сюда из хлева; спущенные с цепи собаки бегали среди пьяных эсэсовцев и остервенело лаяли на огонь. В свете бенгальских огней пожара снова появились прекрасные кремовые автобусы Красного Креста. Долго ли они еще будут искушать нас? Вокруг лагеря бушевали пожары и трещали выстрелы; покрасневшими от дыма глазами узницы глядели из-за ограды на красивые светлые машины. Но пустые автобусы, не останавливаясь, обогнули лагерь и исчезли.
— Как привидение в театре, — заметила острая на язык Ганка.
На другой день женщины из лазарета увидели, как немецкая подрывная команда с клещами и другими инструментами разматывает провода, закрепляет их на стене, под окнами кухни, и что-то там прилаживает. Эсэсовцы минируют лагерь! Эта весть молниеносно разнеслась среди заключенных.
Что было делать женщинам? Никто из них ничего не понимает в таком деле. Они дали знать об этом в соседний мужской лагерь и, как обычно, отправились спать.
— Когда взлетим на воздух, смотрите не перепугайтесь, девушки, — сказала на прощанье неисправимая Ганка.
И, привычные ко всему, женщины уснули.
Утром они проснулись, протерли глаза.
— Эй, девочки! Мы живы!
Кругом стояла тишина. Немцы исчезли.
Выяснилось, что один из заключенных мужского лагеря перерезал электропроводку к детонаторам и тем предотвратил катастрофу. Моторы не работали, света не было, водопровод бездействовал. Для лазарета с полутора тысячами больных остаться без воды — последнее дело.
У доктора Зденки, которую заключенные выбрали начальником лагеря, хлопот был полон рот, и она не знала, за что взяться раньше.
Была среди заключенных маленькая женщина с большими зелеными глазами итальянки, в которых отражалось почти детское удивление окружающим миром. Ее звали Густина Фучикова. Густа не переносила вида крови. Но ей пришлось увидеть собственного мужа, окровавленного после страшного гестаповского допроса во дворце Печека. И все же Густа не стала уговаривать Фучика облегчить свою участь изменой. Она боялась вида крови, и все же не проронила ни слова, когда и ее избили в кровь. Густа, собственно говоря, была трусиха — женщина с обостренным воображением, с чувствительной нервной системой. Но идея, в которую она верила, овладела ею и как бы берегла ее тело. Тоненькая Густа за все время ни разу не побывала в лазарете у Зденки, не хворала, не жаловалась и, как Зденка, молча переносила страдания.