Я, сосед и почти современник,
словно съехал от старого предка,
что не шлет мне по бедности денег,
да и пишет стеснительно-редко —
а ведь прежде была переписка,
всех роднила одна подоплека…
Все мы жили сравнительно близко,
а теперь разлетелись далёко.
Вот и губы кусаю, как отпрыск,
уходя из-под ветхого крова.
Вслед мне парой буравчиков острых —
глазки серые графа Толстого:
сдвинув брови, осунувшись даже,
с той тоскою, которой не стою,
он стоит в среднерусском пейзаже
и под ручку с графиней Толстою,
и кричит нам в погибельной муке
всею силой прощального взгляда:
ничему вас не выучил, суки,
и учил не тому, чему надо!
Как студент, что, в Москву переехав,
покидает родные надгробья,
так и вижу — Тургенев и Чехов,
Фет и Гоголь глядят исподлобья,
с Щедриным, с Достоевским в обнимку,
все раздоры забыв, разногласья,
отступившие в серую дымку
и сокрытые там в одночасье,
словно буквы на старой могиле
или знаки на древнем кинжале:
мы любили вас, все же любили,
хоть от худшего не удержали —
да и в силах ли были? Такие
бури, смерчи и медные трубы
после нас погуляли в России…
Хоть, по крайности, чистите зубы,
мойте руки! И, медленно пятясь,
все машу, — но никак не отпустит
этот кроткий учительный пафос
бесполезных последних напутствий —
словно родственник провинциальный
в сотый, в тысячный раз повторяет
свой завет, а потомок нахальный
все равно кошелек потеряет.
А за ними, теряясь, сливаясь
с кое-как прорисованным фоном
и навеки уже оставаясь
в безнадежном ряду неучтенном, —
машут Вельтманы, Павловы, Гречи,
персонажи контекста и свиты,
обреченные данники речи,
что и в нашем-то веке забыты…
И найдется ли в новом столетье,
где варить из развесистой клюквы
будут суп, и второе, и третье, —
кто-то, истово верящий в буквы?
Льдина тает, финал уже явен,
край неровный волною обгрызен.
Только слышно, как стонет Державин
да кряхтит паралитик Фонвизин,
будто стиснуты новой плитою
и скончались второю кончиной, —
отделенный оградой литою,
их не слышит потомок кичливый.
А другой, не кичливый потомок,
словно житель Казани, Сморгони
или Кинешмы, с парой котомок
едет, едет в плацкартном вагоне,
вспоминает прощальные взгляды,
и стыдится отцовой одежды,
и домашние ест маринады,
и при этом питает надежды
на какую-то новую, что ли,
жизнь столичную, в шуме и блеске,
но в припадке мучительной боли
вдруг в окно, отводя занавески,
уставляется: тот же пейзажик,
градом битый, ветрами продутый,
но уже не сулящий поблажек
и чужеющий с каждой минутой, —
и рыдает на полочке узкой
над кульками с домашней закуской,
средь чужих безнадежный чужак,
закусивший зубами пиджак.