Городской театр извещал о скором спектакле («Ричард Второй»), до электрички еще далеко, Бузгалин проник внутрь бывшего Дома культуры, в котором некогда играл Ваня Кустов, ныне тоже прильнувший к искусству (Малецкий разузнал). Пользовали его поначалу на бессловесных ролях, а потом присмотрелись, стали поручать и говорливые. Мистер Эдвардс о Шекспире знал понаслышке, отставной полковник Бузгалин кое-что почитывал на досуге и в полутьме храма искусств с интересом смотрел и слушал. Сцена была клеткой, люди еще не напялили на себя театральные шкуры, но по тому, как стояли и как сидели, видно было, у кого львиный рык, кто подобострастно подтявкивает, а чья походка предвосхищает змеиное шипение. Вдруг все задвигались, мужчина в пиджачке топнул ногой, все умолкли, и парень в свитере произнес чуть подвывая:
— Ответь ей «Pardonnez-moi», король.
Вместо короля заговорила женщина — страстно, дерзко, гневно, взывая к справедливости, обличая, — голосом Анны говорила, бросившей когда-то Бузгалину: «Это ты накаркал!»
Нет, от игры словами нас уволь!
О злой, посредством языка чужого
Двусмысленным ты сделал это слово! —
Король, тебя мы просим об одном:
Скажи «прощу» на языке родном,
Твой взгляд смягчился, дай устам смягчиться;
Пусть в сердце чутком слух твой поместится,
Чтоб, вняв мольбам, от сердца полноты,
«Прощу» ответил милостиво ты.
Кого королем назначили — неизвестно, ответил («Но встань же!») страдающей горлице человек неопределенных лет, и Бузгалин узнал Кустова, приподнялся и двинулся к выходу, а вслед ему неслись укоры неземной Анны («Ты — бог земной!») и запальчивый тенорок Кустова:
Но за вернейшим братцем, за аббатом,
За этой всей достопочтенной шайкой,
Как гончий пес, сейчас помчится смерть. —
Погоню, дядя, отряди немедля,
Пускай их ищут в Оксфорде и всюду.
Ах, только бы их разыскать смогли, —
Изменников сотру с лица земли.
Счастливый путь, мой благородный дядя. —
Кузен, ступайте. Мать вам жизнь спасла,
Служите ж нам, не замышляя зла.
Было, было еще время — дождаться Иванушку, который станет провожать ту женщину, сказать ему…
Нечего было сказать, да и надо ли говорить. Все сказано, все давно сказано, в минуты их знакомства, еще до того, как начал брат Родольфо странствовать, дабы убедиться и в бездействии Бога, и в том, что Бог, сотворивший мерзости мира, дал людям право самим определять судьбу свою. На себе решил познать судьбы людей брат Родольфо, приступив к решающему эксперименту в лаборатории при монастыре.
Пестик в руке его уже навис над ступкою, когда раздался едкий голос:
— А ты все продумал, Родольфо?