— Но ведь Лиза Гайда не воровка и не убийца?
Белоненко обошел стол кругом, но не сел. Марина поняла, что он не хочет отвечать на ее вопрос. «А я все-таки спрошу, все-таки узнаю…».
— Не убийца и не бандитка?.. — настойчиво повторила она. — Не может быть, что эта женщина совершила какое-нибудь тяжелое преступление…
— Гайда — член семьи изменника родины.
Марина вздрогнула.
— Не может быть! — И подняла руку, словно защищаясь.
— Она получила срок, как член семьи изменника родины, — повторил Белоненко.
Некоторое время никто из них не произносил ни слова. Белоненко все еще стоял, облокотясь о край стола. Его лицо опять закрывала тень абажура.
— Я бы никогда не поверила… — упавшим голосом проговорила Марина.
Белоненко молчал.
Марина встала.
— Я пойду, гражданин начальник, — тихо сказала она. — И с завтрашнего дня я принимаю бригаду несовершеннолетних.
— Вот вы и начинаете взрослеть… — невесело усмехнулся он. — Жаль, что все это получается у вас немного не так, как нужно было бы…
— Ничего! — Марина подняла голову. — Это даже лучше… И пожалуйста, не спешите помогать мне. Я хочу сама. До свидания, гражданин начальник.
— Доброй ночи.
…Могла ли она теперь тосковать о неудачной своей любви?
Она медленно шла по дорожке, мимо умирающих георгинов, терпкий запах которых уже не волновал ее. Она старалась привести в порядок свои чувства и мысли, вызванные необходимостью осознать настоящее. Стал накрапывать мелкий дождь, но Марина не заметила этого.
Еще совсем недавно жизнь здесь представлялась ей как бесконечная вереница серых, повторяющихся дней, в которых не было ничего, кроме таких же однообразных, таких же бесконечно повторяющихся движений рук: левая рука автоматически берет лежащую на столе деревянную ложку, правая — кусочек наждачной бумаги, — с этого начинается несложный процесс ошкуровки. Ложка переворачивается, раз и еще раз, откладывается направо, где на доске, поставленной на табуретках, уже лежат готовые ложки и куда надо положить еще и еще десятки таких же…
А в соседнем цехе женщины прядут на самопрялках и повторяют одни и те же однообразные движения. А дальше — вяжут варежки, а в первом цехе шьют белье… И неважно, что будет делать Марина: прясть шерсть, или полировать ложки и миски, или шить на ножной машине один и тот же шов… Любую работу Марина воспринимала как нечто навязанное ей насильственно: она обязана выполнять то или это, потому что находится в заключении, потому что она наказана. Она должна работать добросовестно, должна выполнять норму, давать качество и количество. И она будет все это делать, не вкладывая в труд ни даже частицы души. Но почему?.. Разве это не тот же труд, что, может быть, ожидал ее там, на воле? Разве ее работа в госпитале, работа простой санитарки, грязная, тяжелая, изнурительная, разве та работа была легче, чище? Почему тогда Марина работала, вкладывая в свой труд не только все физические силы, но и всю свою душу?