— Что ты делаешь? — вскричал Махмуд.
— Хочу отделаться от этих тряпок, — ответил я, пытаясь сорвать бинты зубами.
— Подожди, я тебе помогу.
Пока он медленно разматывал бинты, я чувствовал, как пот стекает с моих бровей по щекам. Когда повязки были наконец удалены, я уставился на изуродованные клешни, в которые превратились мои руки, и попробовал пошевелить ими, согнуть и разогнуть пальцы. От мороза кожа на костяшках растрескалась, и вид у этих сине-черных ран был отвратительный, но все пальцы до самых кончиков были на месте.
— Скажи спасибо Назиру, — пробормотал Махмуд, разглядывая растрескавшуюся шелушившуюся кожу у меня на руках. — Врачи хотели отрезать тебе пальцы, но он не дал. Наставил на них свой «Калашников» и твой пистолет и не отпустил, пока они не обработали все твои раны до единой, включая обмороженные участки на лице. Кстати, он просил отдать тебе пистолет. Вот он.
Махмуд вытащил моего «Стечкина», завернутого в тряпье. Я попытался взять его, но пальцы не смогли удержать сверток.
— Давай, я пока подержу его у себя, — предложил Махмуд, сухо улыбнувшись.
— А где он сам? — спросил я. Боль и головокружение еще не прошли, но с каждой минутой становились все меньше, силы возвращались ко мне.
— Да вон, — кивнул Махмуд в угол. Обернувшись, я увидел Назира, спящего на такой же койке, как у меня. — Он отдыхает, но готов продолжить путь. Наши друзья могут прийти за нами в любой момент.
Я огляделся. Мы находились в большой палатке песчаного цвета. Пол был устлан соломой, на которой стояло десятка полтора складных походных коек. Между койками суетилось несколько человек в просторных афганских шароварах с рубахами навыпуск и длинных жилетах без рукавов; все детали их костюмов были одного и того же бледно-зеленого цвета. Они ухаживали за ранеными — обмахивали их соломенными веерами, умывали мыльной водой из ведер, выносили горшки и прочие отходы, выскальзывая из палатки сквозь узкую щель в парусиновом пологе, закрывавшем вход. Некоторые раненые стонали или громко жаловались на неизвестных мне языках. После нескольких месяцев на снежных вершинах Афганистана воздух на пакистанской равнине казался густым и тяжелым. В нем было перемешано столько разнообразных сильных запахов, что мой нос отказывался воспринимать их все и сконцентрировался лишь на одном, самом остром, — аромате индийского риса басмати[159], готовившегося где-то рядом с палаткой.
— Знаешь, старик, по правде говоря, я помираю от голода.
— Не волнуйся, скоро наедимся, — усмехнулся Махмуд.
— А мы… где? Это Пакистан?