– Брось его, – сказала Мима.
Он наотмашь саданул жене по лицу, та без чувств упала на пол. Он рвал на ней одежду, вытаскивая из вороха рванья грудь. Ребенок приник к соску, слабо зачмокал. Тут же обделался. Сухарь смотрел на это, у него дрожали руки, у передовика-землероя из глаз текли слезы.
Откуда ему было знать, что на его глазах случился не выкидыш, это были роды. Знала ли это Мима или нет – одному богу известно. Могла и не знать, потому что знала иное: у счетчиц бывают только выкидыши.
Через два дня Мима уползла на работу. Она была здорова, выкидыш случился – на все про все в таких случаях давали два дня, – прогуливать было невозможно. Сухарь заставлял Миму сцеживать молоко, бегал за молочными смесями и кормил сына сам.
Мима же от страха сама была не своя. Она умоляла выкинуть выкидыш, грозила Сухарю, причитая, что им теперь не жить. Что если плод и выживет, то будет уродом. И нельзя, нельзя себя так вести, это против правил, против закона, ведь у счетчиц не бывает детей. На то они и счетчицы.
Сухарь отвечал лишь: заткнись, дура, это мой сын. И Мима в конце концов смирилась.
Но отпуск кончился, двадцать с небольшим дней пролетели в заботах. И Сухарь должен был ехать в дальний тоннель к «Подземным орлам». Понимая, что отъезд неизбежен, что Мима не может не ходить на работу, Сухарь толкнул табурет, на который встала жена, чтобы достать с полки банку крупы. Мима неловко ударилась рукой о край стола – перелом.
– Сиди дома, теперь ты имеешь на это законное больничное право.
Право хоть и было законное, но страх был еще законней. Через неделю Сухаря сняли с тоннеля. Суд был скорый. Вменили укрывательство незаконного ребенка, попытку вырастить урода (разве поспоришь с комиссией, которая в человеческих уродствах разбирается как никто иной), причинение тяжелых увечий жене. На него, Сухаря, до кучи списали пропажу семи мешков скрепок.
Пепел Сухаря должен был витать в облаках, если бы вдруг в округе 1448–1912 не умер трубочист. Приговор изменили, Сухаря выкинули на поверхность, кратко объяснив суть работы и его перспективы, если работой не будут довольны. Стоит ли говорить, что ребенка своего Сухарь больше никогда не видел.
Он редко возвращался в воспоминаниях к тамошнему времени. Словно стопор стоял, помнил только то, что было вчера или сегодня, чем радовала Сиваха, чем удивлял Дрозд. Сейчас же Сухарь лежал на лавках без сна, глядел в темень, слушая сладкое сопение Жилы, и перед глазами появлялась то Мима, то малыш, то улыбающийся бригадир Волоха, сообщивший, отчего-то едва ли не смеясь, что за ним пришли, то судейский чин, мямливший что-то про скрепки и вычищавший из-под ногтей грязь, то замызганные проржавевшие стенки лифта, вынесшего его, Сухаря, на поверхность.