– О-о-о как! – выдохнул. – Ну-ка, выйдем.
И первым протиснулся наружу. Сухарь за ним.
– И кто это?
– Тебе какое до этого дело?
– Никакого, – спокойно ответил Слепень, и Сухарь уловил в его словах угрозу.
Он схватил Слепня за грудки – даром что ниже был его на целую голову. И прежде чем его руки сгребли в комок грубую ткань, пронеслась мысль, ясная как редкое ныне безоблачное небо, что вот сейчас он может потерять Жилу, хоть и не боялся он до сего дня ничего, но за эти три недели он успел привыкнуть к девочке-подростку, успел разменять одно чувство на другое, и вот сейчас он может лишиться ее, стоит только Слепню слово чиркнуть в трубу.
Все это успело уложиться в одно мгновение, прошедшее от Слепнего «никакого» до боли в пальцах, вцепившихся в грубую ткань робы. И тут же потоком вранья:
– Не смей, Слепень. Не лезь, куда не просят. Это дочь моя, она пришла ко мне оттуда, завтра уже уйдет. Посмотреть на меня пришла, соскучилась. Не лезь! Прибью!
Слепень спокойно отлепил кулачки Сухаря, словно пару насекомых снял с себя, но не раздавил, а отбросил в сторону. По взгляду его ничего нельзя было сказать: поверил ли, нет ли.
– Дрозд помер, – сказал. – Собирайся, пойдем.
Сухарь обомлел. Руки словно ветки сухие застыли где-то около тела.
– И эту с собой бери. Поможет. Да не ссы ты. Не скажу никому. А вот шмотье Сивахино – ты это напрасно, – отвернулся, поискал, куда бы присесть. – Она баба вздорная, мало ли что.
Не видел Сухарь, как пополз рот Слепня в немой усмешке, когда Жила вышла из землянки. В мальчишеском, с подвязанными хвостиками волосами.
Дрозд лежал возле 2011-й, птицы глаза выклевали, губы порвали острые клювы. Рядом куча обломков: деревяшки, ремни, брезентовые куски. И фигурно обрезанный кусок недавно спиленной трубы. След, едва заметный, исчезающий – как полз Дрозд от этих обломков, пока не затих, не затих навсегда.
– По-живому клевали, стервы, – Слепень сбросил свой сумарь возле размалеванной незнакомыми животинами трубы.
Сухарь видел замершее, словно замороженное, лицо Жилы.
– Отвернись, – сказал, – не смотри.
Жила не могла отвести взгляд от обезображенного Дрозда, от обломков. Сухарь подошел ближе:
– Отвернись, слышишь?
– Он птицей летел, – тихо-тихо сказала Жила, и Сухарю стало не по себе от ее слов. Будто бы стыдно, будто бы неловко от того, что не он сейчас лежит с выклеванными глазами, а Дрозд.
Он наклонился, шепнул тихо в ухо:
– Ведь это не отец твой? – хотел обнять ее, но не решился.
Жила замотала головой: нет, нет, что ты… Отвернулась, закрыла рот рукой, словно боялась, что душа выскочит из нее.