Парень на земле поскуливал. Он плакал, кажется. Низкорослый обернулся и увидел вдруг Пашу. Лицо у патрульного было злое, хотя вспышка гнева уже прошла. Паша теперь себя почти в безопасности чувствовал – после того как от ножа избавился. И взгляд изображал совершенную невинность.
– Пошел отсюда! – сказал патрульный.
Паша не поверил сначала. Стоял, не двигаясь с места, так что милиционеру пришлось прикрикнуть:
– Пошел вон! Иначе заберу сейчас!
Они его и вправду забрали бы, понял Паша, но только если бы не избили сгоряча этого продавца из палатки. Теперь им Паша не нужен. Опасен даже. Потому как свидетель.
– Все понял, – сказал Паша и развел руками. – Уже ухожу.
Попятился под деревья, потом развернулся и ушел твердым шагом. Здесь еще его нож оставался, нельзя же его так оставлять, но сейчас Паша ничего не мог сделать. Он прошел через сквер и остановился на автобусной остановке. Стоял долго. Наконец подошел автобус – последний, наверное, на сегодня, – но Паша в него не сел, дождался, пока автобус уйдет, развернулся и пошел в сквер, к той самой палатке. Если милиционеры ушли уже, он может свой нож разыскать.
Дверь палатки была открыта. Палаточник копошился внутри, погромыхивая какими-то банками. Паша оглянулся по сторонам, выждал пару минут – никого не увидел рядом. Место, куда он нож бросил, Паша помнил лишь приблизительно. Склонился к траве, провел осторожно ладонью, потом шаг вперед сделал и еще один шаг – и наткнулся на нож. Поднял из травы, положил в карман, стремительно распрямился. Что-то встревожило его, он обернулся резко и увидел того самого парня из палатки, тот стоял в проеме двери и смотрел на Пашу. Смотрел долго, потом сказал вдруг:
– Что-то мне твое лицо знакомо.
– Я с милиционерами был.
– С какими милиционерами?
– Теми, что били тебя.
– А ты не милиционер?
– Нет. Меня самого забрали – ни за что. А потом тобой занялись – и меня отпустили.
Парень вышел из палатки.
– Послушай! – сказал он. – Ты же видел, как они меня били!
Паша не ответил.
– Ведь видел же! – повторил упрямо парень.
– Видел, – согласился наконец Паша.
– Нельзя им этого спускать!
– Чего – "этого"?
– Того, что они так со мной обошлись.
– Обошлись они с тобой по чести.
– Ты не очень-то шути! – обозлился парень.
Паша молча развернулся и пошел прочь.
Домой пришел в третьем часу ночи. Заварил чай, ждал, пока настоится. И вдруг зазвонил телефон – часы уже без пяти три показывали. Снял трубку, удивленный:
– Алло?
И снова услышал в ответ тишину. Его невидимый и неразговорчивый "собеседник" дышал напряженно в трубку – его дыхание Паша слышал. И вдруг короткие гудки. На Пашу вдруг накатила такая волна страха, что он трубку на рычаг швырнул, будто она ему руку обожгла. Стоял, не смея почему-то шага сделать, только потом понял – ждал повторного звонка, но не позвонили. И тогда Паша почувствовал, что его трясет. Это была не просто дрожь. Он никак не мог справиться с собой. Всю ночь просидел у окна, напряженно всматриваясь в темноту, и только утром, когда рассвело немного, задремал. И почти сразу увидел Охлопкова покойного. Тот гримасничал своим синюшным лицом и спрашивал настойчиво: