называл «золотой серединой», ту тропинку, которую знаменитый хасидский ребе из Коцка оставлял для лошадей, а не для людей, созданных по образу и подобию Божьему, но идущих по обочине. Разрыв между реальным и фантастическим, возможным и невозможным, подлинным и фальшивым, размышления о котором причинили мне столько боли при формировании моего характера, сегодня кажется мне частью гораздо большей картины, отражением неизбежного условия, путь не менее подлинного, чем другие, разделить особую судьбу народа, к которому я решил возвратиться.
Теперь, когда возраст, достижения и разочарования заставили поутихнуть страсти и амбиции, я не испытываю неудобства оттого, что я, возможно, раньше других почувствовал себя в изгнании на родине, куда я вернулся по своему выбору. Я больше не одинок в осознании того факта, что Государство Израиль — естественное, но отнюдь не идеальное воплощение замечательной идеи — превратилось в одну из многих еврейских диаспор, хотя и близкую географически, но весьма удаленную морально от исторической и культурной колыбели еврейской цивилизации. Отчасти потому, что мое тесное знакомство с итальянским фашизмом дало мне иммунитет против самых вульгарных и гротескных проявлений израильского национализма, который, как и итальянский национализм, является лишь преходящей детской болезнью древнего народа. Отчасти потому, что Израиль предоставлял более широкое, чем другие места, поле для деятельности и горизонты надежды для таких, как я, которые за неимением других талантов сделали искусство жизни живой комедией дель арте.
Мои взаимоотношения с другими итальянскими иммигрантами в Палестине в течение долгого времени определялись вопросами желудка. Даже сегодня, когда я возвращаюсь в памяти к дням своей юности в Земле Израиля, я отчетливо ощущаю запах кухонь в домах, которые меня принимали, скучищу бесед и молитв, которые приходилось терпеть и до, и после еды, не удовлетворявшей моего аппетита, и трудно скрываемую злобу в отношении хозяев, не понимавших моих животных потребностей. Но были два места, которые никогда не привлекали меня в этом плане: различные кибуцы, где мне приходилось останавливаться, и дом синьоры Леви в Тель-Авиве, — однако по совершенно разным причинам. Из кибуцных кухонь на наши тарелки попадали слипшиеся макароны — наверное, изобретение поклонников семейства Борджиа. Эту отвратительную пищу подслащивали соусом с привкусом ванили, который я всегда считал сублимацией еврейского суицидального комплекса. Мясо тогда, в первый год войны, было редкостью. Картошки, которую в Палестине только начали выращивать, давали мало. Зато манки, оливок и помидор было полно. В сочетании с серым хлебом, намазанным маргарином и джемом, они помогали избежать голодных спазм, но оставляли сухость во рту и пустоту в желудке.