Дайна. Сколько и Петрику — пять с половиной.
Том. Вы что, близнецы?
Дайна. Ануля, мы что… близнецы?
Анна (смеется). Да нет, Том! Дайна — дочка Лаумы, а Петер — мой сын.
Дайна. У Анули еще есть Нормунд и Айвар.
Анна. Ну, маленькая болтушка, все обо мне рассказала.
Том. У тебя три сына, Анна?
Анна. Ты удивляешься?
Том. Ты еще так поразительно молода…
С Томом что-то случилось. Не знаю — что именно, только чувствую, что неладное. Он так сильно, так разительно изменился. В детстве он был долговязым, с большими кистями и стопами, несоразмерный, как щенок овчарки. Лучший рисовальщик в школе и сорвиголова. Том учился в одном классе с Зигридой. На переменках я бегала к ней — взять какую-нибудь мелочь или спортивные тапки, которые у нас с сестрой были одни на двоих. Он прозвал меня Средняя Апине и потихоньку терроризировал. То не пускает в класс, то не выпускает из класса, однажды схватил тапочки и бежать, а я — за ним и не могу догнать. Не думаю, чтобы он относился ко мне иначе, чем к другим девочкам. Просто я чаще, чем прочая «мелочь», забредала в его класс. Через стенку мы сколько раз на уроках слышали, как учителя делали Тому замечание: «Опять Мелналкснис!», «Мелналкснис, чем ты там опять занимаешься?», «Мелналкснис, стань у доски!».
В этом он похож на моего Айвара. В первом классе Айвар был круглым отличником. А теперь дневник пестрит замечаниями: «Мешает на уроке!», «Списывает!», «Кидается мелом!», «Нет тренировочного костюма!». А есть просто смешные замечания, например: «Трогает скелет!» Оказалось, что имеется в виду наглядное пособие в кабинете естествознания. Позавчера меня вызвали в школу. Я бросила поросят и поехала на велосипеде, опасаясь, что случилось действительно что-то ужасное. Он запустил ластиком, говорит учительница, в портрет Мичурина. Мне стало смешно, но я сдержалась. Тем не менее учительница сказала, что мне недостает серьезности, и долго распространялась об уважении к человеку и непочтительности, намекая то ли на меня и себя, то ли на Айвара и Мичурина…
Том уехал в Ригу, в художественную среднюю школу имени Розенталя, потом учился в Академии художеств и жил иногда по неделе на отцовском хуторе. Все это я знаю от других, потому что встречаться с ним мне тогда не приходилось. Позже я читала в газете, что на выставке молодых художников есть и несколько его картин, и, когда ездила за медикаментами, зашла посмотреть. В музее я видела его работы из цикла «Пейзажи Старой Риги». Особенно мне понравился один — «Крыши». Картину ведь не расскажешь, а пейзаж тем более, так же, как песню или стихотворение… На картине действительно почти одни крыши, будто лестницей ведут они вверх, к небу, на котором едва-едва, еще совсем нежный розовеет восход. Именно восход, а не закат, я сразу угадала это по серебристому свету. Крыши блестят, мокрые от ночной росы или недавнего дождя, чистые, будто умытые, и облака над ними простираются бескрайние и безмятежные, точно сонная гладь озера на утренней заре, когда еще полное безветрие и кругом мертвая тишина. Я долго стояла у пейзажей Тома, спокойная, зрелая сила которых никак не вязалась у меня с озорным мальчишкой, каким я его знала.