Она крепилась, не желая беспокоить родных, но, когда к вечеру ей стало хуже, она послала рабов за ними.
Она думала о Сулле, перебирая в памяти встречи, вспоминая каждое слово, сказанное им, и он мелькал перед ней под разными личинами: веселый гуляка, соблазнитель дев, завсегдатай лупанаров, смелый муж, храбрый воин, великий полководец, кровавый диктатор… И эти лики, меняясь, надвигались на нее, а она протягивала руки, чтобы погрузить их в золотое руно его волос…
«Где я найду твою блуждающую тень, Люций? Где встречусь с тобою?»
Родных Цезарь не застал в таблинуме — они ушли за несколько минут до его прибытия. Юлия была одна.
Подойдя к ее ложу, он сел у изголовья и взял ее смуглую исхудалую руку, не зная, что сказать, как утешить.
— Хорошо, Гай, что ты поторопился, — спокойно сказала Юлия, — Мойра уже звенит ножницами, чтобы обрезать нить моей жизни…
— Ты еще поживешь, супруга великого Мария, — тихо ответил Цезарь, опуская глаза.
— Зачем так говоришь? — упрекнула она его. — Ведь сам ты не веришь своим словам!
— Хочешь, я приглашу александрийских врачей?
— Не нужно. Обещай только… довести мое дело до конца… Пусть скрибы перепишут «Достопамятности Суллы» и мои примечания. А потом отдай всё Лукуллу…
— Зачем? — тихо вымолвил он и подумал: — Так это верно, что она любила диктатора!»
— А когда я уйду в другой мир, — не ответив на его вопрос, говорила Юлия, — не забудь…
Вскрикнув, схватилась за сердце: лицо побелело, голова странно покачнулась.
Цезарь вскочил, громко окликнул ее — молчание. На него смотрели широко раскрытые неподвижные глаза.
Приложил руку к ее сердцу: не билось.
Юлию и Корнелию хоронили одновременно.
В печальном шествии Цезарь нес статую победителя кимбров и тевтонов, и плебс, вспоминая Мария, склонял головы. Множество ремесленников, вольноотпущенников и рабов теснились в узких улицах: одни — чтобы взглянуть на супругу Мария и жену популяра, который нес статую полководца, другие — чтобы проводить их до могилы.
— Какое горе для Цезаря! — шептали плебеи.
А он шел, несколько бледный, опустив глаза, но большого горя не испытывал.
«Разве смерть не обычное явление? Конечно, жаль умирающих, но никто не вечен. А ведь нужно плакать, по обычаю… Но как плакать, когда нет слез?..»
Он произнес речь, восхваляя Мария и Цинну, величая их лучшими вождями популяров, а о себе говорил, что его род ведет начало от царя и богини; упомянул Гракхов, смелых друзей народа, и резко порицал Суллу за жестокость и непримиримость к плебсу, зная, что память о диктаторе ненавистна народу. Величая Юлию и Корнелию «самыми добродетельными матронами Рима», он сказал, что дочь его Юлия будет достойна своего знаменитого деда, и обещал воспитать ее поборницей нужд плебса.