Галка не сомневается, что они с Генкой разведутся.
— Зачем ты мне «эклеры» принес? — спрашивает она Генку. — Мне их совсем не хочется. Когда беременная была, хотелось, а сейчас не хочется.
— Сокамерниц угостишь, — говорит Генка.
— Сокамерницы похудеть хотят. Я одна такая.
— Куда я их дену? — он тихо бесится под перекрестными взглядами каких-то медсестричек, гардеробщиц и нескольких девчонок-матерей, к которым тоже пришли. — Да, вот, еще листовки возьми.
— Зачем? Я эту читала. И вот эту.
— Сокамерницам отдай. Пускай просвещаются, за кого им голосовать.
— Сокамерницы листовок не читают. Плевать они хотели. У них детки больные.
— Персоналу отдай. Я что, все обратно поволоку?
Кончится это вечное раздражение, эта ненависть рядом с ней, думает Галка, вот не будет рядом этого человека, который точит и дырявит ее насквозь метисовскими своими острыми глазами, как будто она — это все наше бездарное правительство сразу, и все местные чиновники в одном лице. Галка уедет отсюда вместе с малышом, только дождаться тепла, весной ехать не так страшно. И надо, чтобы ребенок подрос. Чтобы хотя бы пупок зажил. Тогда ехать не так страшно. А Генка пусть делает революцию. И пусть сделает — такую, какая ему нужна. Галка никому плохого не желает. Пусть он станет президентом страны. И найдет себе новую жену. Такую, какой должна быть жена большого политического деятеля. За президента хоть кто пойдет… И все тяготы его борьбы против существующего порядка вещей примет на себя какая-то другая женщина, которую Галка и знать не захочет со всеми ее семейными проблемами. Галка уедет отсюда к маме. А лучше к бабушке. Бабушка ни о чем спрашивать не будет. Приехала — хорошо, сколько не виделись. Ребенок есть — тоже хорошо. До правнука дожила! Галка откормится на всем своем, отоспится. Малыш подрастет. Можно в нее влюбиться, или уже нет?
— Зачем ты ходишь ко мне? — спрашивает она Генку.
— У меня осталась еще совесть.
— Толку мне от твоей совести.
* * *
Мирзаевна смотрит на Галку, как Галка моет полы, как склоняется над ведром, и в громадном вырезе халата видны ее разбухшие груди в каком-то дешевом рабоче-крестьянском бюстгальтере, твердом от вытекающего молока, и коричневый сморщенный живот, и дальше видны синие трусики в белый горошек, и даже видно, где начинаются ноги. В самом верху они тоже, оказывается, невероятно худые. Мирзаевна раньше думала, что так не бывает. Вот Галка распрямилась неохотно, хмыкнула — и пошла, пошла, орудуя шваброй! «Е-ка-лэ-мэ-нэ, в чем только душа держится?» — так думает обрусевшая Мирзаевна. Но душа — ладно еще. Душа — это что-то такое воздушное, невесомое. Где там у нее дитя помещалось? Далее Мирзаевна переходит к мысли о том, что все хорошо в меру. Вот ведь куда ни плюнь, все хотят похудеть. Но такой, как Ююкина, быть — тоже ничего хорошего. В меру, кажется, никогда ничего не бывает. Или бывает, но очень редко. Мирзаевна съела соленой рыбы и запила чаем в служебной комнате, и от нее сильно пахнет рыбой. На всю палатку. Мирзаевна склоняется над одной кроваткой и начинает песенку, которую все уже знают наизусть.