— Так, лешак возьми, и не отведал комиссарского. Дайте, кто добрые, согреться, — клянчил он, протягивая чайную чашку с отбитой ручкой.
Кто-то из публики взъелся на мужика:
— Вон, проси у солдат, жадная душа!
Толпу с посудой и зевак солдаты оттеснили от берега к забору. Никто не расходился. Гражданин с царапиной на щеке, в подшитых валенках, ободрял соседа, намекая на солдат:
— В сапожках-то долго не настоят, караульщики. Переждем, Силантьич. По пузырьку наберем. К вечеру разговеемся.
В это время с горы, стуча черпаками, спускались на резвых лошадях ассенизаторы. Неожиданный приезд их ошеломил недовольную толпу. Кто-то вскрикнул и громко расхохотался.
— Батюшки, вот потеха будет! Дадут сейчас золотарям солдаты!
Но охрана пропустила приехавших.
Минут через пять спиртное озеро пожелтело. В нос ударило отхожим местом.
В полдень появились на улицах пьяные, успевшие до прихода патруля налакаться. Шатаясь по городу группами и в одиночку, они орали песни, с уханьем и свистом. Прохожие торопились перейти на другую сторону или шмыгнуть в чужой двор. Раньше времени закрылись магазины, торговые лавки.
На углу Спасской и Николаевской у Кардаковского магазина произошла стычка пьяных с военным патрулем.
Ночью слышалась стрельба из винтовок.
Река надулась, потемнела. На льду заголубели полыньи. Ночью лил дождь — косой, колючий. Лед местами потрескался и подвинулся, а у берегов заплескалась желтая волна. К полудню серая холстина, затянувшая небо, прохудилась. Сквозь дырявое облачное рядно засочилось, полилось солнце. Громче забунчали в луковицких оврагах ручьи. Талая вода, ударяясь о камни, закипела, запенилась, бешено устремилась к реке. На другой день начался ледоход. Никакая сила не мешала движению громадных зеленоватых льдин. Догоняя одна другую, они вставали на дыбы и, похожие на айсберги, стремились вперед.
Новым человеком почувствовал себя этой весной Николай Ганцырев. Давно ли он свалил в реку Игоря Кошменского ударом левой? Ему казалось, что очень давно — в детстве. Теперь, когда для него ясно главное в жизни — революция и его место в борьбе, Николаю хотелось добиться такой же ясности во всем и особенно в чувствах. Отношения к Наташе были такими же неопределенными, странными, мучительно трудными.
За все годы знакомства Николай ни разу не был в Наташиной комнате, не видел, не знал, в каком своем мирке живет девушка, какие вещи ее окружают. Он пытался однажды ворваться к ней, но хмурый, почти враждебный взгляд матери пригвоздил незваного гостя к порогу.
Странная Наташа! Хотя бы вступилась за него. Нет, она совсем не защищала его от материнских нравоучений, сентенций, как будто Николай был для нее посторонним человеком.