Он небрежно посмотрел на окна, а затем так же нехотя взмахнул левой рукой, давая знать своим охранникам, чтобы те оставались в машине.
Адам Михайлович подошел к двери и сбросил щеколду. Затем толкнул дверь коленом. Он предстал перед Барановским с окровавленными руками, вспотевшим лицом, прилипшими ко лбу редкими седыми волосами. Он был небрит, глубоко посаженные глаза бегали.
— Ба, в каком виде, Адам Михайлович, — не произнес, а проворковал Барановский.
— В каком застал, в таком и есть. К твоей встрече, Геннадий, я не готовился, вот рыбу чищу, — поигрывая ножом с тяжелым лезвием, на котором налипла и серебрилась чешуя леща — крупная, с ноготь большого пальца, произнес Самусев.
— Я уж думал, ты коробки готовишь.
— Какие коробки? — спросил Адам Михайлович.
— Деньги складывать.
— Деньги мне, Геннадий Павлович, абсолютно ни к чему, ты уж мне поверь. Я свое отжил, отгулял.
— Не понял, — насторожился Барановский.
— Ты проходи в дом, что ж на крыльце стоять, как часовому!
Барановский вошел. Выбрал стул почище и устроился у окошка так, чтобы видеть свой автомобиль. Шторку он отдернул, сделал это брезгливо, хотя и пытался скрыть свои чувства.
— Я что‑то тебя не понял, Адам Михайлович. По–моему, я выразился яснее ясного.
— Не нужны мне деньги.
— Твои слова следует понимать, что и металл ты мне не отдашь? — с придыханием, волнуясь и уже даже не пытаясь этого скрыть, сцепив пальцы, выдавил из себя Барановский.
— Почему не отдам, отдам. На тот свет я его не заберу. К чему мне металл в гробу, а, Геннадий?
— Это точно, металл тебе в гробу не нужен.
— Я хочу дожить спокойно, — Самусев подошел к ведру с грязной водой и принялся в розовой жиже, в которой перед этим полоскал рыбу, мыть руки.
Он вытер их грязной тряпкой, откатал рукава такой же несвежей рубахи и сел на табурет напротив Барановского. Вымытый нож положил себе на колени, как инвалид кладет палочку, с которой никогда не расстается.
Тихо, не веря в удачу, сказал Барановский:
— Это хорошая новость,
— Кому хорошая, а как мне, так никакая. Пока тебя не было, Геннадий, я пару дней думал, почти не спал. Все рассуждал, какую завернуть цену, а потом, удя у реки и глядя на поплавок, вдруг понял, ни хрена мне уже не надо: ни денег, ни баб, ни машин, ни костюмов — ничего не надо. Мое счастье — сидеть возле речки, ловить рыбку, а раз в неделю пропустить стаканчик водки, поговорить с хорошим человеком да и спокойно уснуть. Не хочется мне никакой головной боли, никаких мне волнений не надо. Да и боюсь я всего этого. Мне иногда кажется, что, ввяжись я в твои дела, и мое старое сердце не выдержит, разорвется, остановится — и капут, в яму.