Шутки, дружеское подтрунивание разрядили напряжение. Врачу здесь делать было нечего, он ушел в следующие палаты. Федька давно лежал лицом к стене, накрывшись одеялом.
В палате все друг друга зовут по имени. Пожилых же уважительно величают по имени-отчеству. О званиях — и помину нет.
Все — на прочном пути к выздоровлению. Только Сережка-вологодич (был в палате еще Сережка-туляк) чувствовал себя плохо. Осколок мины раздробил ему ступню. Рана начала было подживать, но на вокзале он снова повредил ее. Она гноилась. Сергея трепала высокая температура. Врачи опасались, что, может быть, придется отнять ступню. Только вчера его еще раз оперировали. Сегодня вологодич чувствовал себя лучше. Нога лежала на подушке и не беспокоила. Немцы при обходе потребовали было снять гипс, врач запротестовала. Посмотрели фашисты на Сергея — и даже они поняли, что этого изможденного, с запавшими щеками никак не признаешь здоровяком.
Вологодича то и дело спрашивали о самочувствии.
— Порядок! Профессор сказал, что через месяц плясать буду.
— Можно и без пляски, только бы на своих ходить, без подпорок.
— Раз Рыбников сказал — так буду и плясать! — настаивал Сергей. — Пока меня готовили, он другого оперировал, в кишках копался. Посмотрел — ну, мастер!
— А правда ли, что хирурги на скрипках играют, чтобы пальцы разрабатывать? — спросил туляк.
— Чепуха! Зачем там скрипка?
— И не чепуха. В пьесе одной об этом было.
— Да, и я помню. «Платон Кречет» называлась.
Сережка-вологодич поднялся на подушке повыше и выжидал паузу.
— Думаю, что о скрипке — правильно. Ведь как же у него, у профессора нашего, пальцы работают! Вологда кружевами славится: такое сплетут, что и не поймешь, то ли снежинка, то ли кружево. Бывало по часу от рук матери глаз оторвать не мог, пока в глазах не зарябит. Коклюшки только мелькают да легонько постукивают одна о другую. Думаешь, черт те что наплетет. А снимет кружево, разложит на черном — залюбуешься, такой рисунок, как будто мороз на стекле нарисовал. Профессор Рыбников оперирует — как кружево плетет. А пальцы — толстые, сильные, и не подумаешь, что ловкость в них такая. Конечно, это от скрипки или рояля…
— Твердо я знаю, ребята, что играл в молодости Трофим Ефремович на одном сложном и самом топком инструменте… — рыжеусый хитро прижмурился и замолк. Он ждал вопросов. Их задали:
— На каком, Александр Иванович?
— Какой же это — самый тонкий?
Рыжеусый еще помолчал, разжигая любопытство, а потом коротко ответил:
— На кузнечной наковальне!
Опять хохотали в палате. Рыжеусый обиделся:
— Что, дурни, ржете, как жеребцы стоялые? Говорю, что знаю: на наковальне, потому кузнецом был теперешний профессор Рыбников. Уже взрослым на рабфак пошел, потом — в институт. Вам только бы посмеяться…