Ронг явственно различал тонкие оттенки запахов, доносившихся с разных сторон. Вот сладковатым потянуло слева — там должно быть небольшой сернистый гейзер. Эх! Броситься бы туда, нырнуть в самую глубину и упиваться негой, что дарят сероводородные испарения, забыв обо всем на свете. Но приходилось довольствоваться малым — с блаженством погружаться в теплую, чуть скользкую от кишащей в ней жизни, воду.
Прямо под ногой шмыгнуло что-то покрупнее. Голодный спазм сжал оба желудка ронга. И одно единственное желание завладело им — схватить хрустящего репинута и насладиться его сладкой, истекающей соком мякотью. Особенно вкусны молодые, у которых панцирь еще нежный, отдающий жгучей пряностью.
В тот же миг его рука, сама собой нырнула в воду. На несколько секунд зрение смешалось, словно свежие краски болота внезапно заволокло мутной пеленой, в которой мелькал извивающийся сегментарный хвост. И вот рука победоносно вынырнула с добычей.
В тихий болотный хор ворвался новый голос. Репинут пронзительно кричал. Он крутился и выворачивался, сегменты его хитинового панциря, вибрируя, терлись друг от друга, оттого и рождался переливчатый визг.
Этот звук нашел отклик в душе ронга. Люм торжествовал, забыв обо всем на свете. Он раскрыл грудные пластины, и из груди вырвалась песнь. Сколько мощи было в ее первобытных звуках! Столетия назад любая женщина отдалась бы ему за один только этот крик. Как жаль, что все меняется.
Он с хрустом откусил сразу половину репинута. Остатки добычи еще извивались в его руке, а желудок уже благодарил хозяина радостным урчаньем. Голод чуть утих, разум прояснился. Он стоял, наслаждаясь теплом, что разливалось по всему телу. А запахи стали явственней, словно проснувшийся внутри него охотник, куда лучше различал их.
К знакомым, таким родным запахам болота примешивались и чужие. Ненавистные. Талрак! Он рядом. Или был рядом.
Ронг сжал покрепче свой устаревший, но надежный и безотказный плазмолуч. Вторую руку он поднял повыше, вращая вокруг себя, и пошагал дальше. Зрительные рецепторы на руках — очень удобная штука. Он видел все вокруг. Но присутствие врага выдавал пока только запах. Запах и чуть пожухлые, примятые листья папоротника впереди.
Проклятые талраки! Само их существование — оскорбление любой жизни. И жизни этого мира — особенно. Все, чего бы не касались их презренные тела — умирало, постепенно, по капле теряя влагу. Даже здесь, в этом чудесном мире, они оставались жалкими песчаными червями, впитывающими, всасывающими, ворующими каждую каплю жизни, что встречалась на их пути.