Даже самый стойкий атеист не смог бы возразить против такого призыва. Все головы склонились, кроме операторов, снимавших на видеокамеры. В комнате воцарилась тишина. Голос Билла казался скрипучим, словно наждачная бумага, но, будь он даже знаменитым оратором, он не смог бы привлечь большего внимания.
— Отец небесный, мы пришли к Тебе с ликующими сердцами, чтобы высказать свою благодарность за жизнь, за избавление, за свободу. Мы возносим свои молитвы за бесчисленное количество людей, все еще борющихся за выживание. Они остаются безымянными и безликими, но Ты знаешь их. Подай им знак. Те из нас, кто побывал в аду, знают, что даже там ощущается Твое присутствие. Мы, те, кто вопреки всему выжил сегодня, молимся о том, чтобы прожить свою жизнь с честью и во славу Тебя. Аминь.
Если у кого-то прежде еще сохранялись сухие глаза, то теперь таковых не осталось. Пока Билл Оллуэй помогал жене спуститься с подиума, растроганный генерал Вандерслайс подошел к микрофону:
— Мы просим вас о снисхождении. Предполагалось, что пресс-конференция состоится через два часа здесь же. Это позволит вам отдохнуть, а этим людям даст время собраться с мыслями. Не сомневаюсь, что вы можете понять, что ими владеет смущение и замешательство. — Он бросил взгляд на серебряные часы и добавил: — Пресс-конференция начнется в три часа. Всем спасибо.
Дверь закрылась за вернувшимися солдатами, как только они вышли через нее. Яркие огни потушили. Камеры поместили обратно в металлические футляры.
Зажигались сигареты, снова надевались пиджаки. Среди корреспондентов, чиновников и советников, устремившихся к широким двойным дверям, превалировало беззаботное, ликующее, победоносное настроение.
Кили, переставшая находиться в центре внимания, снова опустилась в кресло и устремила рассеянный взгляд на ковер. И только когда в поле ее зрения попала еще одна пара туфель, черных мокасин, она стала воспринимать окружающее. Она принялась медленно поднимать глаза вдоль длинных ног, мимо пряжки с отчеканенной в золоте печатью Конгресса, мимо галстука, давно уже ослабленного для удобства, к любимому лицу.
Красивые темные глаза молили ее о прощении, прощении за испытанное им легкое ощущение облегчения оттого, что Марк Уилльямз не вышел через ту дверь. Ее глаза сказали ему, что она понимает его облегчение. Но губы ее не могли раскрыться в улыбке.
— Мне очень жаль. Ты веришь мне? — задал он вопрос, предназначенный только для ее ушей.
— Да.
Он засунул руки в карманы и устремил взгляд выше ее головы на картину на стене, изображающую Вашингтона, переправляющегося через Делавэр.