– Людишки… – прошелестело за спиной. – Глупые…
Щупальца тумана обрели вдруг плоть, зазмеились навстречу голосам, выстрелам, собачьему лаю…
Ася видела, как в объятиях тумана умирают фашисты, слышала их испуганные вопли, чувствовала их агонию. Она теперь часть Морочи, она знает, каково это – чувствовать чужую смерть…
– Моих людей не трожь! – Слова потонули в какофонии звуков, но Морочь их услышала, потрепала невидимой рукой по остриженному затылку.
– Не трону… Подарок… от меня… – На плечо опустился ворон, впился острыми когтями в кожу, заклекотал приветственно. – Твои новые глаза…
* * *
Сознание возвращалось медленно, словно выпутывалось из липкой паутины. Алена тоже выпутывалась, продиралась сквозь туман, отбивалась от протянутых к ней полупрозрачных рук, стряхивала с волос мотыльков, шла на свет. Свет был робким, тускло-красным, но в ее сером мире даже он казался чудом.
В палате было темно не кромешной ночной темнотой, а какой-то искусственной, скупо подсвеченной догорающими в камине дровами. Камин… В ее палате не было камина. Стол был, стул был, больничная койка была…
Алена села и тут же схватилась за голову. И камин, и мягкий полумрак слились в одну сплошную мутную круговерть, к горлу подкатила волна тошноты. Она застонала, с закрытыми глазами упала обратно на кровать, пытаясь совладать с головокружением. Время шло, и круговерть, кажется, успокоилась, даже горько-колючий ком тошноты ухнул обратно в желудок. Осторожно, боясь повторения приступа, Алена открыла глаза.
Это не было больничной палатой. Комната, просторная, теплая, с остывающим камином и плотно занавешенными окнами. Продолжение кошмара? А пусть и так! Комната – это всяко лучше тумана с его убийственной серостью, хоть какое-то разнообразие.
Алена полежала еще немного с закрытыми глазами, а когда открыла их в следующий раз, комната с камином никуда не делась. В душе тут же проснулась робкая надежда, что все это на самом деле. Отделить реальное от вымышленного можно было одним-единственным способом. Алена сделала глубокий вдох, собираясь с силами, и медленно, придерживаясь сначала за подлокотник дивана, а потом за стены, встала на ноги.
Комната закружилась. Чтобы не упасть, Алена прижалась к стене спиной, постояла, пережидая, пока уляжется сердцебиение и тошнота, двинулась дальше.
Шторы на окне были плотными и почти не пропускали свет. Прежде чем их отдернуть, Алена зажмурилась. И правильно сделала, потому что там, за окном, был невыносимо яркий день, к которому так просто не привыкнуть.
Девушка стояла перед окном с крепко зажмуренными глазами и улыбалась. Это самая настоящая жизнь, и она впервые за долгое время могла чувствовать, слышать, обонять и осязать эту жизнь. Пусть чувства были еще слабыми, приглушенными головокружением и тошнотой, но они были реальными, куда реальнее той невыносимой серости, в которой она раньше не жила, а барахталась.