Иногда нам удавалось затронуть некие больные струны, и эстонцы задумывались о своей судьбе. Это было видно по их лицам, хотя внешне они продолжали оставаться равнодушно вежливыми: каждый человек — этакая вещь в себе, нераскрытая тайна.
Как-то мы собрали на совещание всех судей республики, долго говорили, расходились поздно, и, видать, что-то из наших речей затронуло в душах людей: одна женщина, когда прощались, подошла ко мне и сказала:
— Если бы с нами раньше вели такие беседы, возможно, мы и не стали бы думать о выходе из СССР, а сейчас… сейчас — поздно!
Минута, когда должен был ударить гонг, возвещающий о распаде страны, приближалась, и последующие события в Прибалтике, особенно стычки в Риге, когда в руках и военных, и мирных жителей оказалось оружие, заряженное боевыми патронами, волнения в Тбилиси, война в Нагорном Карабахе лишь приблизили распад. Горбачев вместо того, чтобы активно вмешиваться в процессы — «процесс» ведь «пошел», — предпочел спрятаться за спины военных. Похоже, он надеялся на извечное «авось»: «Авось пронесет… авось все образуется».
Не пронесло, не образовалось. Вместо того чтобы затормозить распад Союза, Горбачев ускорил его, не продумав до конца идею нового союзного договора.
В ту пору существовала такая традиция — все съезды, конференции, пленумы обязательно стенографировались, к каждому выступающему, а точнее, к его речи был приставлен специальный человек. Редактор. Как правило сотрудник ЦК. Ведь во время выступления, с пылу с жару, иной товарищ мог наговорить такое, что потом ему оставалось только хвататься за голову. И глупости проскакивали, и нелепости, и смешные вещи. А уж что касается неграмотности, то — сплошь да рядом. Поэтому в обязанности редактора входила чистка речей. Затем они, уже выправленные, без глупостей, попадали к автору на визу.
Пришлось быть таким редактором и мне. Помню, я вел выступления Геннадия Янаева, Альберта Макашова, Олега Лобова, Василия Стародубцева. Досталось мне однажды редактировать и речь Михаила Сергеевича. Человек он, как известно, эмоциональный, за речью своей никогда не следил, что в голове у него возникало, то он и озвучивал. А стенографистки, как и положено, это дело старательно фиксировали. Все до последнего словечка, до последней запятой.
Вот такая эмоциональная — с бухты-барахты — речь Горбачева попала и ко мне. Из этого набора слов предстояло сделать что-нибудь более-менее удобоваримое.
Когда в речи есть стержень, есть мысли, из нее всегда можно слепить что-нибудь приличное, но когда, кроме потока слов, нет ничего, то что тут можно сделать? Из ничего и получается ничего. Часа два с половиной я промаялся с речью нашего генерального, прежде чем из нее что-то получилось. Потом долго возмущался: разве можно так говорить?