— Конечно! — горделиво согласился Алексей, болтая ногой. — И восемь тоже!
Когда Кира разложила картошку, Бронников так красочно и смешно рассказывал об утренних Портосовых проделках — и как пропал, и как не отзывался, и как в конце концов вынырнул из кустов и подбежал с таким видом, будто делал там, в кустах, какие-то важные дела, исполнения которых от него давно ждали, и теперь рассчитывает на поощрение, — что Кира утирала слезы, а Алексей вообще досмеялся до икоты.
Виновник происшествия смотрел хмуровато — кому приятно вспомнить, как тебя, привязав к трубе прямо у подъезда, при всем честном народе поливают из ведра и трут шваброй… Он, конечно, отчаянно рычал и грыз противную щетину, но разве теперь что-нибудь докажешь!
— Мама у нас Кира-савица, — блажил Бронников, посадив сына на колени и обняв; закатывал глаза, подбирая новое слово. — Кожа у нее белая как Кира-хмал! Пригожее всех во сто Кира-т! Вся прекрасная — от Кира-я до Кира-я! А как она танцует Кира-ковяк! И она высокая, как башенный Кира-н! И жгучая, как Кира-пива! В сравнении с ней любая потерпит Кира-х!.. Эх, жизнь с нашей мамой Кира-тка, но прекрасна! Она, правда, немного Кира-синщица…
— И теплая, как Кира-юшка! — долго собиравшись, выпалил наконец Алексей, после чего снова икнул.
Бронников захохотал, и тут как назло задребезжал телефон.
Его будто кипятком окатило: почему-то сразу понял: Семен Семеныч!
— Ты чего? — обеспокоенно спросила Кира.
К счастью, это был Юрец.
* * *
К вечеру похолодало: асфальт позванивал, а то еще рыбьей костью хрупала под ногой залетная ледышка. В густых сумерках, в неверном фонарном свете не видно, а все же приятно знать: уже затрепетало, задрожало на ветках зыбкое зеленое пламя. Походя глянешь: нет ничего. Присмотришься: да вот же они! Здесь почки, тут уже листики норовят растопыриться… воздух теплый — градусов двенадцать, густой, влажный… шарф по боку… Весна!
Улица Красноармейская воскресным вечером пустовала; изредка просвистывала легковушка, нахохленный пешеход бросал случайный взгляд, поздняя мамаша катила скрипучую третьесрочную коляску (и сами, помнится, под Лешку у кого-то брали ношеную; все так делают).
По сравнению с жилыми домами, приветливо перемигивавшимися разноцветными окнами, здание прежнего ресторана «Мавритания» (ныне здесь размещался некий летчицкий институт) выглядело мрачновато; впрочем, в окнах первого этажа (модерновых, со стеблевидными обводами рам) что-то неуверенно отсвечивало: должно быть, горела лампа на столе у вахтера.
Еще более угрюмо гляделась через дорогу слева хоромина Благовещенского храма, обращенного в склад академии Жуковского; мерцало оконце внизу, где, должно быть, бдел хмельной сторож, монотонно лаял дурной пес за темной оградой; стрела подъемного крана, присобаченная к облупленной безверхой колокольне, указующе торчала на фоне неба, посеребренного луной в прорехах облаков.